«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

Увы, надеяться на то, что зоилы переведутся, не приходится…

Принимать новые трактовки только потому, что они новые, мне не хочется. Бывает, что и возникающие новые вопросы вполне решаемы с прежних методологических позиций. Не стареют те толкования, которые вразумительнее объясняют художественный текст.

Композиция: зеркальное отражение

Умение извлечь из художественного приема максимум — признак мастерства писателя. Лермонтов умеет выжимать максимум из своего выбора построить «Героя нашего времени» не как роман, а как цикл повестей. Высокая автономия (но не разобщенность!) повестей играет свою роль.

Лермонтов начинает повествование «Бэлой», где о Печорине рассказывает Максим Максимыч, а заканчивает «Фаталистом», где именно в концовке Максим Максимыч представлен глазами Печорина. Повтор художественной детали, в том числе контрастный, доступен и последовательному повествованию (припомнить хотя бы две знаменитые картины весеннего дуба в «Войне и мире» Толстого), но в «Герое нашего времени» он становится многоуровневым. Прежде всего отметим, что он просто красив, поскольку в родстве с привычной поэту кольцевой рифмой и лирической кольцевой композицией. В рамках «Фаталиста» сцена с Максимом Максимычем в сюжете не обязательна, фактически излишня, поскольку вроде бы ничего существенного не добавляет к уяснению заглавной (мировоззренческой) проблемы новеллы. Но это напрямую стыковочный узел для связи, причем именно последней повести с повестью начальной. В рамках «Героя нашего времени» как книги сцена объясняет очень многое и тем самым выполняет исключительно важную композиционную роль.

Прежде я хотел бы очертить философский уровень, на котором ведется анализ новеллы (повести) «Фаталист» в современном литературоведении: пусть это послужит фоном, на котором действуют и размышляют герои. В. И. Левин полагает, что и во всей книге силен философский потенциал, поскольку одной из важнейших ее сквозных линий предстает проблема судьбы. Книга неоднократно включает развернутое изложение наиболее существенных печоринских мыслей; «встречаются и другие, менее пространные мысли о судьбе… Их вполне можно было бы принять за обычные разговорные обороты, бытующие и в нашей речи, если бы не первые, в соседстве с которыми все они приобретают уже особый смысл»212.

У заключительной новеллы миссия особая: «Для понимания “Фаталиста” необходим категоричный ответ на вопрос, верит ли Печорин в предопределение?» (с. 164). Позиции спорщиков контрастны. «Вулич стремится доказать существование предопределения. Он настолько глубоко верит в него, что безбоязненно рискует жизнью: ведь если ему не суждено умереть, то он не умрет, какие бы эксперименты он ни совершал!» (с. 164). «Печорин вовсе не думал в данный момент о том, существует ли предопределение. У него есть твердое мнение на этот счет, которое вряд ли кто-либо в состоянии поколебать. Его интересует чисто психологическая сторона вопроса: сможет ли человек, верящий в предопределение, решиться выстрелить себе в лоб? До какого предела доходит его убежденность?» (с. 165).

В. И. Левин (как и многие другие исследователи, воспринимающие «Фаталиста» философской новеллой) не усматривает в поведении Вулича бытового подтекста (замаскированного способа самоубийства). (Об этой ситуации я писал в полемике с О. Я. Поволоцкой).

Теория вероятности подобную ситуацию воспринимает равновозможной, с шансами пятьдесят на пятьдесят. (Вулич на предупреждение Печорина: «Вы нынче умрете!» — отвечает «медленно и спокойно»: «Может быть, да, может быть, нет…»). Но спорщики уповают отнюдь не на свои «законные» половинки, каждый (на то и пари) убежден в своем выигрыше. Печоринское убеждение подкрепляется знаком смерти на лице Вулича. Легко понять недоумение Печорина, когда он, вопреки для него очевидному, проиграл пари. Но уже прямым потрясением для него стало известие о смерти Вулича: доказательство наличия предопределения стало очевидным: «Вуличу суждено было умереть, и Печорин по внешним признакам определил предназначение судьбы. Разве это не серьезный довод за ее существование?» (с. 167). Попробуйте-ка устоять перед прямым доказательством!

Достаточно придать вес признанию героя: «в этот вечер» Печорин предопределению «твердо верил». Учтем, что «Фаталист» — это не дневниковая запись, а целостная новелла, написанная задним числом уже по возвращению Печорина в крепость, когда всякие колебания в нем устоялись и убеждения заново уточнены.

Исследователь делает четкий вывод: «…Линия судьбы, проходящая через весь роман, разделяется на две части. Первая, завершающаяся “Княжной Мери”, создает у читателя представление, что Печорин видит в злой судьбе причину безрадостности и пустоты своей жизни. Вторая часть начисто опровергает все это: оказывается, Печорин вовсе и не верит в судьбу!» (с. 168). «Сомнение, а не вера, — вот принцип, провозглашенный Печориным» (с. 170).

А как же с печоринским экспериментом: «подобно Вуличу, я вздумал испытать свою судьбу»? Доля случая тут была велика. Казаку-убийце в нападавшего целить не было времени, он стрелял навскидку: пуля сорвала эполет; а если бы пуля пошла чуть ниже? И все-таки «между опытом Вулича и поступком Печорина имеется принципиальное различие. Вулич действовал, целиком полагаясь на предопределение. <…> Вулич как истинный фаталист идет на совершенно слепой риск, целиком вверяя свою жизнь божественному провидению. Печорин также идет на риск, но этот риск иного толка. В основе лежит не слепая вера в судьбу, а трезвый и точный расчет…» (с. 166).

Соответственно прорисовывается позиция писателя: «Раз не существует никакого предопределения, то дело, выходит, в общих закономерностях времени, в силу которых даже такая высокоодаренная личность, как Печорин, обречена на общественное прозябание. И хотя причина формально не названа, но она напрашивается по прочтении “Фаталиста”. Так тема “герой и время”, заявленная еще в заглавии романа, получает свое окончательное завершение в финальной повести, и это делает “Фаталиста” подлинно необходимым эпилогом лермонтовского романа, а не приложением к нему» (с. 179). Оказывается, извлечение позиции писателя — не такая уж невозможная вещь.

Позиция Печорина по хорошему диалектична. А писателю трудную идеологическую проблему удается воплотить изящной перекличкой зеркальных композиционных повторений. В. Ш. Кривонос отмечает, что еще в «Тамани» Печорин пробовал испытать случай: «…Испытание случая существенно отличается от испытания судьбы. Стремясь удовлетворить свое любопытство, герой, попавший в чужое пространство, вступает по собственной инициативе в авантюрное время случая, позволив тем самым вмешаться в его жизнь “иррациональным силам”». Но Печорин «говорит о судьбе, своевольно распоряжающейся его жизнью, а не об очевидной, казалось бы, игре случая?..» Герой понимает: «замысел о нем судьбы, несмотря на все случившееся с ним в скверном городишке, разгадать ему будет куда труднее, чем отыскать ключ от загадки поведения честных контрабандистов»213.

В «Фаталисте» герой «вздумал испытать судьбу». «…Печорин признает реальность судьбы, ее очевидного для него вмешательства в жизнь