Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя - Скотт Стоссел

Примерно в это время в Массачусетском психиатрическом центре работал психиатр Джозеф Шильдкраут, считавший, что в тревожности и неврозах повинны детские психотравмы и неразрешенные психические конфликты, которые следует лечить фрейдовской психотерапией. А потом он назначил нескольким пациентам имипрамин. «Это лекарство творило чудеса, – скажет он позже. – Передо мной открылся новый мир, фармакология на службе психиатрии»{218}. В 1965 г. он опубликовал в The American Journal of Psychiatry статью «Катехоламиновая гипотеза аффективных расстройств. Обзор подтверждающих данных»{219}. Отталкиваясь от работ Стива Броди и Джулиуса Аксельрода, он доказывал, что депрессию вызывает повышенный уровень катехоламинов в мозге (гормонов «борьбы или бегства» (таких, как норэпинефрин), выбрасываемых адреналиновыми железами в моменты стресса. Статья Шильдкраута, ставшая одним из самых цитируемых журнальных источников в истории психиатрии, прочно закрепила главенство за теорией химического дисбаланса как причины тревожности и депрессии.

Так был возведен первый столп биологический психиатрии. Фрейдовский метод предполагал лечение тревожности и депрессии разрешением бессознательных психических конфликтов. С появлением антидепрессантов психические заболевания и эмоциональные расстройства все настойчивее объяснялись сбоями в определенных системах нейромедиаторов: шизофрения и наркозависимость – проблемами в дофаминовой системе; депрессия – выбросом стрессовых гормонов из адреналиновых желез; тревожность – неполадками в серотониновой системе.

Однако главный переворот в истории лечения тревожности еще только намечался, и наступил он в ходе исследований имипрамина, которые радикально изменили представления психиатров о тревожности.

Глава шестая

Краткая история паники, или Как медикаменты породили новое расстройство

Приступ тревоги может состоять из одного чувства тревожности, без ассоциированных с ним образов, а может сопровождаться первым подвернувшимся домыслом – о конце света, о сердечном приступе, о безумии. Ощущение тревоги может комбинироваться с нарушением одной или более соматических функций – дыхания, сердцебиения, вазомоторной иннервации или активности желез. Из этого сочетания больной выхватывает то один фактор, то другой. Он жалуется на «спазмы в сердце», «перебои дыхания», «приливы пота» и прочее.

Корень психических заболеваний – химические изменения в мозге… Разграничивать… тело и сознание или душевные и физические заболевания больше нет оснований. Психические болезни – они и есть физические.

Как-то раз сижу я у себя в кабинете, читаю почту – и отмечаю краем сознания, что мне жарковато.

«Это в комнате жарко?» Телесное ощущение внезапно перемещается с периферии в центр внимания.

«У меня температура? Я заболеваю? Потеряю сознание? Меня вырвет? Лишусь сил, не успев сбежать или позвать на помощь?»

Я пишу книгу о тревожности. Я изучил панику как явление вдоль и поперек. Для неспециалиста я прилично разбираюсь в нейромеханике панической атаки. У меня их были тысячи. Казалось бы, знания и опыт должны помогать в таких случаях. Иногда и вправду помогают. Если распознать симптомы в самом начале, время от времени удается купировать приступ или по крайней мере свести его к так называемой смягченной панической атаке. Однако чаще всего мой внутренний диалог выглядит примерно так:

– Это просто паническая атака. Все нормально. Расслабься.

– А если нет? Вдруг на этот раз и вправду что-то серьезное? Может, сердечный приступ? Или инсульт?

– Это всегда паническая атака. Дыши, как учили. Сохраняй спокойствие. Все нормально.

– А если нет?

– Все нормально. Как и в последние 782 раза, когда ты думал, что это не паническая атака, а в итоге оказывалась она.

– Ладно. Я расслабляюсь. Вдох – выдох. Проговариваю успокаивающие фразы с медитационных записей. Но если последние 782 приступа оказывались паническими атаками, это же не значит, что и 783‑й тоже окажется? У меня живот крутит.

– Да, ты прав. Мотаем отсюда.

Пока в голове прокручивается этот диалог, мне становится по-настоящему жарко. Выступает испарина. Левую сторону лица начинает покалывать, потом она немеет. («Вот, похоже, и в самом деле инсульт!») Грудь сдавливает. Флуоресцентные лампы в кабинете начинают моргать, вызывая головокружение. Перед глазами все вертится, мебель плывет, кажется, что я сейчас упаду. Я хватаюсь за подлокотники кресла. Головокружение усиливается, кабинет вращается, все становится каким-то эфемерным, как будто меня отделили от окружающего мира полупрозрачной завесой.

В мыслях кавардак, но главных среди них три: «Меня сейчас вырвет. Я умираю. Нужно линять отсюда».

Я поднимаюсь из-за стола на подгибающихся ногах, отчаянно потея. Главное сейчас – выбраться. Из кабинета, из здания, из этого отчаянного положения. Если меня хватит удар, настигнет рвота или смерть, пусть это будет не в редакции. Так что мотаем.

Отчаянно надеясь, что меня никто не перехватит по дороге к лестнице, я стремительно шагаю к лифтам. Вываливаюсь через пожарную дверь на лестницу и, немного обнадеженный тем, что пока все получается, начинаю спускаться на семь пролетов. К третьему этажу у меня уже дрожат ноги. Если бы я мог мыслить рационально, утихомирить миндалевидное тело и надлежащим образом воспользоваться неокортексом, я бы пришел к резонному выводу, что эта дрожь – естественное следствие анатомической реакции «борьбы или бегства» (вызывающей дрожь скелетных мышц) в сочетании с физическим переутомлением. Но я настолько во власти панической логики, что о рациональном мышлении речи не идет. И я принимаю дрожь в ногах за симптом полного физического истощения, иными словами, я действительно, кажется, сейчас умру. Преодолевая последние два пролета, я гадаю, успею ли позвонить жене с мобильного, сказать, что люблю ее, и попросить прислать помощь, прежде чем потеряю сознание и, вероятно, испущу дух.

Выход на улицу с лестницы заперт. Замок должен открыться автоматически по сигналу датчиков движения, засекающих выходящего. Но они почему-то не срабатывают – может, я проскакиваю их слишком быстро. На всем ходу врезавшись в дверь, я отлетаю назад и падаю на копчик.

От моего удара от двери с горящего красным знака «Выход» отваливается пластиковая рамка и, стукнув меня по голове, прыгает по полу.

Охранник, услышав шум, выглядывает на лестницу – и видит меня, сидящего на полу в полуотключке, рядом валяется пластиковая рамка.

– Что здесь происходит? – спрашивает он.

– Мне плохо, – отвечаю я. Кто бы сомневался.

В сонме древнегреческих божеств был некий Пан, бог дикой природы, покровитель пастухов и их стад. Благородства в нем не было никакого – уродливый коротышка на кривых козлиных ногах, дрыхнущий то под кустом, то в пещере, то на дорожной обочине. Разбуженный случайным прохожим, Пан испускал дикий вопль, от которого кровь стыла в жилах и вставали дыбом волосы. Согласно преданию, услышавшие этот вопль путники падали замертво. Пан внушал ужас даже другим божествам. Когда на гору Олимп напали титаны, Пан (согласно мифу) обратил их в бегство, посеяв в их рядах страх и смятение. Заслугой Пана греки считали и свою победу в Марафонской битве в 490 г. до н. э.: якобы именно Пан устрашил их противников, персов. Внезапно накатывающий ужас, особенно в людных местах, в толпе, стали называть паникой (от греческого panikos, то есть «связанный с Паном»).

Любой, кого хоть раз охватывала паника, знает, какую физиологическую и эмоциональную бурю она провоцирует. Учащенное сердцебиение. Пот. Дрожь. Нехватка воздуха. Спазмы в груди и в горле. Тошнота, расстройство желудка. Головокружение и помутнение в глазах. Покалывание в конечностях (в медицинской терминологии – «парестезия»). Озноб и приливы жара. Ощущение неотвратимой смерти и экзистенциальный страх[131].

Дэвид Шиэн, психиатр, 40 лет изучавший и лечивший тревожность, приводит пример, наглядно иллюстрирующий невыносимость паники. В 1980‑х гг. ветеран Второй мировой, один из первых пехотинцев, ступивших на землю Нормандии в день высадки союзных войск, обратился к Шиэну, ища спасения от панических атак. Неужели штурм нормандского побережья, пули, кровь, мертвые тела и осязаемая, близкая вероятность ранения или смерти страшили меньше, чем паническая атака за мирным обеденным столом, как бы ни лихорадило теперь ветерана из-за замыкания в собственных нейронных цепях? Именно так, ответил ветеран. «Страх, который он чувствовал при высадке, не идет ни в какое сравнение с всепоглощающим ужасом, возникшим во время самой кошмарной его панической атаки, – сообщает Шиэн. – Будь у него возможность выбирать, он предпочел бы еще раз вызваться добровольцем в Нормандию»{220}.