Придурок - Анатолий Бакуменко

Знаете, Пётр полностью согласен был с отцом. Всё, что отец говорил, было абсолютной правдой, но к Петру-то никакого отношения не имело, потому что Пётр талантлив был! Он это знал, словно знак от кого получил. От того, кто знак такой подать может. Не словом, а прямо в сердце скажет. Это не так, что проснулся такого-то числа, и тебе произнесено было: «Ты судьбой отмечен!» Кто ж так произнесёт?.. Нет, не было дня такого с таким-то числом, а просто явилось исподволь и ниоткуда знание, что он меченый, что у него судьба. Что уже пришло такое время. И сперва он не очень-то понял, потому что радость вдруг ни с того и ни с сего получил и надежду с ожиданием: вот, вот оно придёт сейчас!.. А оно и не шло. И не сразу осознал, что это метка только пришла. А всё остальное от него зависит, и ни от кого более. Всё остальное ему доверено было сделать. Лично, без подсказок. Самому.

Прав. Ох, как прав был отец, когда говорил не смеясь, а на полном серьёзе:

— Судьба судьбой, но не спеши ты жизнь свою сломать. Сломаешь просто не исправишь, — говорил отец.

И о лакейской сущности литературы современной, и о лакейской сущности журналистики правду отец говорил, но не у всех же так. Конечно, литераторы и журналисты говорят власти то, что она хочет услышать. Услышать о себе и об обществе, которое этой власти служит. Конечно, так не принято говорить, принято льстить людям, чтобы они себе чем-то другим казались. Нужно было произносить наизнанку: власть народная, она на благо «простого» народа создана, она народу служит. И в это всем надо верить. Поэтому говорить надо почаще, напоминать про социальную направленность власти. Но есть же мастера: Юрий Рост, Анатолий Аграновский, Голованов, Песков… Правда, единицы это, но есть. А среди писателей и того больше. Люди уже научились мимо соцреализма ходить. И сквозь.

В семье Проворовых не говорили: папочка, мамочка. Говорили: папа, мама, сын, сыновья. Сюсюканий не было никаких, и ложных слов произносить не принято было. Люся, жена Виктора, только за глаза говорила: мама, папа. А в глаза принято говорить было Тамара Николаевна, Алексей Пантелеевич, но душевности в их отношениях от этого меньше не было. А детей звали и жёстко: Виктор, Пётр, но чаще мягко: Витя, Петя. Это я к чему говорю? Я говорю всё это к тому, что Пётр Проворов с отцом себя чувствовал именно Петром, а вот с мамой даже не Петей — Ильюшей. Хотя она этого не знала. Просто у него в семье, а потом и в жизни, в основном эти два характера и были. Он их для себя именами разделил. Конечно, были в нём характеры и иные, с другими именами, но эти преобладали.

Ты профессию себе сперва приобрети, обеспечь себя приличным заработком, а потом рыпайся, куда хочешь. Я тебе не зря рекомендую быть инженером машиностроителем: железки всегда будут. Сто рублей, да будет тебе заработок. Во все временна. Ну а захочешь себя в литературе испытать, тогда уж и пытай.

— Поздно окажется.

— Поздно ничего не бывает, — уверенно сказал отец.

— Пап, мозги литератора и инженера по-разному устроены.

— Из другого материала, что ли? Что за секрет такой? Я что-то не слышал.

Если подумать, столько лет прошло с тех пор, столько лет!.. Вот уже и седина вокруг плеши, и борода твоя, Проворов, вся серебряная, и у самого давно внуки, а так хочется лбом бы ткнуться в родное плечо: «Папа, папа мой… мой папа!»

Папа, я тоскую по тебе!

Он тогда попытался объяснить отцу то, что и сам не знал: чем же мозги литератора отличаются от мозгов инженера. Но сказал, в общем-то, верно: методикой мышления, натренированностью и талантом. Только обозначил сразу, что талант разный бывает. Инженеру тоже талантливым бы быть… неплохо было. Чтобы работа интересной ему была. Есть же они, талантливые: Королёв, Туполев, Шухов. Не обязательно, раз талантливый, то обязательно Левитан, или Щепкин, или Толстой. Во всяком деле талант нужен. И в паталогоанатомии… За собой вот Проворов знал два таланта, о которых говорил иногда посмеиваясь, но говорил серьёзно, потому что чувствовал их за собой. Он очень любил точить карандаши, при этом ощущал какую-то почти болезненную, чувственную любовь, когда спускал тонкую кедровую стружку, оголяя грифель. Это дело могло бы быть для него главным делом. Честно, он так думал серьезно, но когда говорил, то глаза его смеялись, и никто ему не вверил. Всерьёз. А ещё он любил чистить ботинки. До глянца. Но я думаю, он просто, как всегда, проваливался в те моменты в свои извечные «мычалки»: он творил, когда карандаши точил или туфли чистил. Он творил. Что-то. О чём не знал. Да. И мы не узнаем…

Дни шли, и Проворов душой совсем размяк, словно забыл о грядущей беде. Он, как всегда на каникулах, подолгу спал, а, просыпаясь, недолго видел над головой блестящий никелем поручень спинки кровати, который верно гипнотизировал его, потому что он опять проваливался во тьму, в которой не было снов. А, может, просто он их не помнил. Но неделя прошла и началась вторая. Это означало, что покой и беспечность подходят к концу, обнажая неминуемое и жестокое. Нужно было настраивать голову, чтобы она взялась, наконец, за дело, взялась разгребать не разгребаемое…

— Тебя что-то беспокоит? — спросила мама.

Вечером Проворов подошёл к отцу.

— Пап, а что такое «Круг»?

— Что это тебе?.. — сказал отец.

Были темы в семье, которые при Петре не обсуждались, в которые его не посвящали — молод, сболтнёт ещё чего… Одно слово: «литератор». Слово «Круг» было из запретных для обсуждения с Петром тем. Он только улавливал иногда его на слух, как еле уловимое и не чёткое произношение чего-то таинственного, что происходило в жизни отца, в жизни Виктора, в жизни мамы. Они были участниками того, во что Петра посвящать не надо было. Не его это дело: «литератор». Молод. Хотя в то же время уже двадцать шесть!.. Может, и можно уже доверять?

Пётр в своё время слово это пропустил: не хотите посвящать, не надо. Но та напряжённая его жизнь в последний месяц перед «каникулами», напряжение ума и памяти, привели к тому, что из лавины всяческих воспоминаний выскочило и это слово: «Круг». Оно было как-то связано с отставкой отца, которая была совершено внезапной, потому что они этот «Круг» сдали заказчику, отец получил в Москве лично из рук министра грамоту, а когда вернулся домой, здесь его уже встретил приказ об увольнении и Охотников Михаил Александрович, который вдруг оказалось, на его место уже давно назначен. Получилось, что заказ он сдавал и грамоту получил, уже давно уволенный с работы.

— Тебя что интересует: система ПВО или то, как меня с работы увольняли?

По-моему, я не шпион.

— То, что не шпион, уверен, но провокации всякие случаются, — и вдруг он рассмеялся, что с ним редко случалось, но что-то очень весёлое пронеслось в голове его.

— Пап, ты что?

— Лет восемь назад врывается ко мне в кабинет слесарь. Павлов Валера. Ещё молодой инструментальщик, в партию его принимать собирались… Да, молодой, но руки у него золотые. Потом уже лекальщиком стал. Так вот, врывается возмущенный, кричит: Алексей Пантелеевич, вы знаете, что у нас творится? Меня Вахрушев (это начальник режима) вызвал и предложил на ребят доносить!.. Меня, кричит, в доносчики! Мы что, при царизме, у нас что, царская охранка? Алексей Пантелеевич, говорит, давайте звоните, куда нужно. Надо меры принимать. Еле уговорил парня. Про режим, про секретность ему рассказывал. Хороший работник, спасать пришлось.

— А про «Круг»?

— Это наша первая противоракетная установка ПВО. — Твоя?

Делал я… Мы. Мы делали, а проектировал Ефремов, его КБ. Они и сейчас кое-что дорабатывают, но готовят новую установку. Она километров на триста доставать будет.

— Так что там произошло? С твоим увольнением.

Отец вдруг провёл ладошкой по его голове, округло как-то, как шар оглаживают, скользнула ладонь по щеке… Может, была это ласка отцовская, которую они оба не помнили в себе?

— Знаешь, ты такой большой, а я тебя всё за малыша считаю. Всё время ловлю себя на слове. Хочу сказать: малыш, ты знаешь… А у тебя вон плешь какая. Скоро мою догонит. Скоро тебя по имя-отчеству называть будут.

— Не поверишь, меня друзья Дедом зовут. Дед, говорят, то, Дед, говорят, это.

— Какой ты Дед? Ты мальчишка совсем. Лысина вот только…

— Так?.. — сказал Пётр, возвращая разговор к «Кругу».

— Да стоит ли говорить? Это прошлое. Да и поймёшь ли? А может, как раз и стоит сказать, чтобы в жизни ко многому готов был.

— У каждого явления, — сказал отец, — есть повод, и есть причинна. И многие как раз повод за причину принимают. Потому что он на поверхности. И о нём говорить можно, а причина — она незримая, её, чтобы увидеть, нужно и ум проявить, да и скрытые знания под рукой иметь. А иногда про причину и сказать ничего нельзя, потому что это или государственный секрет, или столь она абсурдна с точки зрения дела и здравого смысла, что кажется надуманной. Пример: Сараевская история и Первая мировая. Повод совершенно незначительный для такого масштаба трагедии. А причина: корысть. Сырьё, рынки. Передел мира. Это говорить можно: экономика, а вся суть экономики в том, что кому-то больше других хочется. Ты заметил, я сказал, хочется, а не необходимо… А люди гибнут. За Отечество?..