Фантастика-1968 - Алексей Адмиральский

Не могу представить, каким бы он стал, приняв бальзам. Из таких людей бальзам должен делать злодеев или святых. Вот оно, непостижимое…

— Может быть, — отозвался Миар. — Очень может быть… Вы знаете, Жерар, я до сих пор не освоился с нашим решением. Логически все правильно, тут не о чем спорить. И все-таки… Смысл науки в том, чтобы открывать людям новое. Но мы, открыв это новое, решили его не оглашать… Я хочу, чтобы вы меня поняли, Жерар. Нет никаких сомнений, что бальзам может оказаться и величайшим благом и величайшим злом. Но ведь это не впервые: порох, например, и добро и зло. В конце концов даже огонь, самое древнейшее открытие, тоже добро-зло. Нет другого пути для прогресса: нужно идти через такие открытия… Подождите, Жерар, я еще не все сказал. Так вот, я чувствую, что бальзам, с его каким-то совершенно особенным добром-злом, отличается и от огня, и от пороха, и от пушек. Но чем? Большей величиной добра-зла?

— Вы хорошо сказали, Поль: добро-зло… Да, любое открытие содержит это самое добро-зло. Но всегда видно, как используется открытие — для зла или для добра. С бальзамом иначе. Добро или зло — дать его Китцу? Добро или зло — дать его любому человеку?… Обычно открытия носились к тому, что вне человека. Во всяком случае, они не затрагивали человеческой сущности. И только бальзам… Машины возвеличивают или угнетают человека, но они остаются вне человека. Когда же вы начинаете менять сознание… О, тут можно сделать из человека прекрасного бога или мерзкого зверя!.. Да, Поль, современная наука преобразовала мир. Железные дороги, электричество, дирижабли, синематограф братьев Люмьер, опыты с телеграфированием без проводов… Но теперь я вижу огромный материк, еще не открытый наукой. Сознание человека, его мышление. Даже шире — сущность человека. Тут, как на контурной карте, отмечена только береговая линия. Мы пока не знаем, что там, в глубине материка. Власть тоже меняет человека. А что мы об этом знаем? Кто это изучает? Где формулы, по которым можно рассчитать, что получится из Китца, если дать ему власть Чингисхана или богатство Ротшильдов?… Нужно понять, каков человек.

— И каким он должен стать.

— Да. Не зная этого, нельзя использовать бальзам. Быть может, удастся открыть и другие средства воздействия на мозг, на сознание человека. С ними возникнет та же проблема. Мы вступаем в неисследованный мир… Странная мысль, Поль, но мне кажется, где-то впереди главная наука. Быть может, ее назовут человекологией. Наука о превращении человека в Человека с большой буквы. Наука о том, каков человек и каким он должен стать, в чем цель существования человечества. Иначе мы никогда не будем знать, что нужно человеку.

— Опасная наука. Найдутся оппоненты, которые будут возражать свинцом. Опыты придется ставить на баррикадах…

— Мой дед был коммунаром, Поль.

— Жаль все-таки, что надо молчать о десените…

Десень ничего не ответил. До слез обидно, когда убегает зайчик.

А ведь он был пойман, изумительный зайчик, о котором можно только мечтать…

К ним подошел шкипер.

— Команда собирается отметить праздник, — сказал он. — Отчаянный народ: у них только прокисшее бомбейское вино, но они осмелились пригласить вас, мсье Жерар, и вас, мсье Поль.

Десень рассмеялся, он насквозь видел шкипера.

— Мы придем, Жан, спасибо. Помнится, в Марселе нам доставили анкерок бургундского. Если отчаянный народ не будет возражать…

— Они неприхотливы, мсье.

— У меня в каюте, — сказал Миар, — вы обнаружите и кое-что покрепче. Справа, на полке.

— Я видел, мсье Поль. Издали. — Шкипер кашлянул. — Ребята будут довольны. Длинный Жорж с утра сочиняет тост…

Гудели туго натянутые паруса.

Маленькая шхуна, подхваченная ветром, отважно летела сквозь ночь.

— Мы даже не заметили, как прошло рождество, — тихо сказал Миар. — Подумать только, кончается девяносто девятый год. Еще несколько часов — и мир вступит в двадцатый век…

«Каким он будет, — думал Десень, — этот новый век? Век науки? Конечно. Век революций? Да. Век искоренения злобы, варварства, войн? Безусловно».

— Двадцатый век, — продолжал Миар, — вот кому принадлежит наше открытие. Мы не долго будем держать его в тайне. Наступает новое время — просвещенное, гуманное…

Десень молча пожал ему руку.

Что поделаешь, зайчик выскользнул и удрал. Ладно, зайчик, беги! Ты еще не раз будешь удирать. Но когда-нибудь мы тебя поймаем. Придет такой день.

Придет!

БОРИС ЗУБКОВ, ЕВГЕНИЙ МУСЛИН

Аквариумы

Сотрясая землю, обрушился грохот. Он вскочил на ноги, словно собака, на которую опрокинули котел с кипящей похлебкой. Огромный фургон уносился по бетону шоссе, оставляя клубы дыма, мгновенно превратившие Прайса в копченого угря. Прайс судорожно зевнул, пытаясь поймать ртом хоть капельку чистого воздуха. Нестерпимо заныли отекшие ноги. Вот уже в третий раз он отсыпается днем. Спит на грязных обочинах, скорчившись, между ревущей лентой шоссе и прозрачной стеной силового поля, защищающей от непрошеных вторжений изумрудные газоны частных владений. А чуть стемнеет, вновь, как ночной зверь, пускается в путь. Ночные странствия утомительны, зато ночью проезд по скоростной трассе стоит дешевле.

Прайс отряхнулся, выдернул из волос репейник и бросился к автомобилю. Со всех сторон слышался скрежет двигателей, лязгали и чавкали дверцы машин. Заспанные автобродяги вылезали из сточных канав и готовились к старту по сниженному тарифу.

Теперь не зевай! Проканителишься — застрянешь надолго. Он хорошо запомнил, как три недели назад, проезжая через Восточную Пустыню, попал в дорожную пробку, растянувшуюся на пятьсот миль. С едой было еще ничего — коробки галет и сухих завтраков сбрасывали с вертолетов. Но вода!

Он впервые испытал муки жажды.

Сгрудившиеся на шоссе машины превратились в раскаленные утюги. Обжигая пальцы, он откидывал звенящий от жары капот, опускал носовой платок в дыру радиатора и жадно сосал ржавую воду…

Прайс нервно нажал на стартер и, задевая соседние машины, выехал на трассу № 17 — Юго-Восток. Когда стрелка спидометра доползла до цифры «пятнадцать», он бросил руль. Машина пойдет сама. Вся власть на трассах — в руках кристаллических полицейских. Их сторожевые башни понатыканы через каждые шестнадцать миль. Править вручную бесполезно и опасно. Дорога напоминала вздувшуюся реку. Бесконечный поток жестяных клопов, до краев заполнивших стеклобетонную ленту, медленно стекал на восток, к океану. Впрочем, грех жаловаться: скорость — целых пятнадцать миль. Даже чуть больше.