Казачья исповедь - Николай Келин

Желив

Однако пока еще шел 1935 год. В начале января я наконец-то получил из министерства декрет о назначении меня участковым врачом в Желиве. Несмотря на то, что жители Горжепника совсем не были рады моему уходу от них, представители местечка устроили нам «На раднице» торжественные проводы. Было много теплых и сердечных речей, что-то несуразное от волнения говорил и я. И вот 13 января 1935 года всей семьей мы приехали в Желив.

Явились со своим легковым автомобилем, а все громоздкие вещи и обстановка были перевезены грузовиками еще накануне. В теплой квартире нас ожидала Маня Кожишкова, наша новая прислуга из засидевшихся девиц. Несмотря на то, что мы приехали рано утром, в доме было очень уютно и тепло. В столовой на столе лежало приглашение на бал, как это ни странно, в монастырь. Собственно говоря, бал-то устраивали не монахи, а служащие монастыря и члены партии клерикалов, но на танцульки обычно ходили и монахи, и жители окрестных деревень. Одетые в кремовые сутаны, монахи чинно сидели за особыми столами и не танцевали. У католиков на этот счет строго — это не наши православные попы, которые, задрав рясу, бывало, откалывали веселую комаринскую. Мы, конечно, настроились на мероприятие. Нужно было познакомиться с моими будущими пациентами да и себя показать.

Я пришел на бал в отлично сшитом смокинге, в соответствующих брюках с черными лампасами. Оля надела бальное платье. И вот устраиваемся за столом, где разместилась желивская знать: управляющий, лесничий с женой и несколько монахов. Загремел оркестр чешскими польками, вальсами. Но наша сиеста длилась недолго. По залу пошел шепот: «Где доктор?» И тут же ко мне подбежал запыхавшийся рабочий.

— Доктор, скорей! Жена исходит кровью… выкидыш на четвертом месяце… Ради Бога, скорей!

Поспешно распрощавшись с присутствующими, я сбегал домой за чемоданом с акушерскими инструментами — и вскоре был у пострадавшей. Тонка, молодая женщина, лет двадцати пяти, плавала в луже крови и таращила на меня полные ужаса глаза. Сбросив смокинг и засучив рукава крахмальной рубахи, я вымыл, согласно положенному ритуалу, руки и исследовал роженицу. Ее муж показал мне какую-то тряпицу, в которой был завернут отошедший плод, но кое-что еще осталось в матке — потому-то Тонка и кровоточила. Что тут будешь делать? Освободили от всякой рухляди кухонный стол, поставили его посередине комнаты под лампу, и операция началась. Нужно было удалить остатки плода. Ассистировали, держа в нужном положении ноги Тонки, ее муж да приглашенная соседка. Все окончилось благополучно. Кровотечение прекратилось. Это была моя первая пациентка в Желиве. Так началась жизнь на новом месте.

Летом мы гостили у моего станичника Ивана Колесова в Братиславе. От Братиславы до Вены — рукой подать, а формальностей с заграничными поездками — никаких. Так что побывали и в Вене. Строгостью линий и планировкой широких улиц этот прекрасный город чем-то напоминал Питер. Дунай там, конечно, не голубой, а, как и всюду в городах, мутно серый и совсем не широкий, как мы представляли. Странно было видеть мост графа Разумовского, русского посла в Вене, который он построил на свои средства, чтобы сократить дорогу ко дворцу. Зашли мы и в бывший императорский дворец Шенбрунн, где нас особенно поразила скромная обстановка комнат, в которых совсем недавно жил император Франц-Иосиф. Железная кровать, обыкновенный письменный стол и все прочее были трогательно просты; я смотрел на императорскую обстановку и думал: «И к чему эти люди взваливают на свои плечи колоссальную ответственность за судьбы народов?..» Невольно припомнилась книга Георгия Чулкова «Императоры» — о жизни русских царей-государей. За ними всю жизнь охотились, как за дикими зверями, разные Каракозовы, кибальчичи, рысаковы и даже, казалось бы, нежные дамы — перовские, веры фигнеры. Так называемая «прогрессивная» печать описывала царей как отпетых негодяев и преступников, а людей, которые за ними охотились, возводила в сан мучеников и героев. Странно, однако, устроен наш мир, неисповедимы пути духа человеческого…

Расскажу, однако, об одном интересном эпизоде моей жизни.

В 1936 году по эмиграции пронесся слух, что в маленькой, полупровинциальной Софии, в Болгарии, появился какой-то советский журналист, якобы бежавший через финскую границу из северных концлагерей, и что этот человек издает сейчас исключительно интересную газету «Голос России». Я начал искать ее. И вот как-то в одно прекрасное утро ко мне зашел мой знакомый пражский инженер, сын русского академика, и вручил несколько номеров «Голоса». Редактором этой газеты был Иван Лукьянович Солоневич.

В эмиграции Солоневич стал самым популярным человеком, статьями которого зачитывались все, даже чехи. Помню, необыкновенную сенсацию произвела его довольно объемистая книга «Россия в концлагере». Она была переведена на все европейские языки и гремела тогда, как американские бестселлеры, по всему миру. Книгу да и газету иллюстрировал талантливый сын Солоневича Юрий, который вместе с отцом бежал из коммунистического концлагеря.

…Уже полтора года мы читали «Голос России», и вот в начале 1937 года на мое имя приходит письмо из Софии. Писала Тамара Владимировна Солоневич. Писала мне, человеку ей совершенно неизвестному, с тревогой о муже и просила, как русского врача, помочь Ивану Лукьяновичу с устройством в лечебнице, которые в Чехословакии были значительно лучше болгарских.

Политическому эмигранту Солоневичу требовалось разрешение для въезда в Чехословакию от министерства иностранных и внутренних дел. Подумав, я решил ехать в Прагу и обратиться за помощью к генералу Герингу, председателю Чехословацкого Красного Креста. Когда рассказал ему, зачем приехал, он усмехнулся:

— Вам везет! Человек, который заведует разрешениями, мой друг. Для меня он сделает все. А Солоневича я знаю, как же… Читаю часто. Хлестко пишет!..

И вот мы с женой в министерстве. Оля остается в коридоре, а я, постучав, вхожу в кабинет.

— Прошу! Я в вашем распоряжении, — обращается ко мне его хозяин, но после моей просьбы восклицает: — Да вы с ума сошли, доктор! Да вы знаете, кого вы сюда к нам приглашаете?

Я, хотя и обескуражен приемом советника, спокойно отвечаю:

— Знаю. Солоневич — редактор русской эмигрантской газеты, издающейся в Софии. Он тяжело болен, и этого для меня вполне достаточно, чтобы я исполнил просьбу его жены и пригласил его сюда для лечения. Я, как русский и к тому же врач, не могу отказать в просьбе семье Солоневичей…

— А вы знаете, доктор, кто за этим Солоневичем сюда потянется? Вы ведь не знаете, с кем он связан!