Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

– Как для кого, – возразил Петр Михайлович, – а для меня председатель Совнаркома РСФСР Сырцов, хотя для секретаря нашего райкома комсомола он – «какой-то», является несравненно более высоким авторитетом, чем знаменитый на весь Советский Союз товарищ Николаев.

Николаев сник.

Петр Михайлович добился того, что школьный совет большинством голосов постановил снестись с Москвой. Петр Михайлович телеграфировал в Московский областной отдел народного образования (МООНО), и оттуда пришел ответ, благоприятный для отверженных.

Над кем бы из учителей ни собирались тучи, Петр Михайлович бросался на защиту. А между тем кто-то невидимый записывал каждое его слово и дело…

В 27-м году на учительской конференции какая-то муха – какая именно, никто так и не мог взять в толк, – укусила сельского учителя Александра Александровича Резвевского. Заключил он свою речь, острием направленную на Петра Михайловича, сожалением, что воспитание детей и юношества в перемышльской школе доверено лицам политически неблагонадежным.

Это был намек на меньшевистское прошлое Лебедева.

Петр Михайлович кратко ответил Резвевскому, что трибуна учительской конференции предназначена не для доносчиков; перед доносчиками широко открыты двери особого учреждения – туда он и советует обратиться Резвевскому.

Ни до, ни после этого случая Резвевский ничем себя не запятнал. В 30-х годах он переехал в Подмосковье, вывел на чистую воду директора школы, где он учительствовал, в 37-м году директор свел с ним счеты, и Резвевского – за конверт да в ящик… Но я забежал вперед.

На весенней учительской конференции 30-го года, состоявшейся в ту пору, когда колхозы рассыпались, как карточные домики, выступил Резвевский. С фактами в руках он доказывал, что власти пытаются свалить вину за перегибы в коллективизации и за распад колхозов на учителей, что власти навинчивают прочив учителей крестьян: якобы это учителя допустили «искривления линии партии», что по всему району идет травля учителей, возглавляемая райкомом партии.

Учителя рукоплескали оратору, ибо он отважился сказать сущую правду, но тотчас после конференции на него обрушились перуны.

Кто же за него открыто, при учителях, съехавшихся со всего района, и в присутствии членов президиума райисполкома и бюро райкома партии вступился? Петр Михайлович…

Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Георгия Авксентьевича и Софью Иосифовну Меньшову привязала к перемышльской школе Октябрьская революция: Георгия Авксентьевича – до конца его жизни, Софью Иосифовну – до 31-го года.

Я часто корю себя, что кого-то недооценил, кого-то вовсе не оценил. Перед Софьей Иосифовной совесть моя чиста. Я предвкушал наслаждение быть ее учеником – так много я слышал о ней от старших товарищей, с таким интересом слушал ее, когда она приходила к нам. И я не обманулся в своих ожиданиях.

Разными путями, близкими и далекими от литературы, пошла жизнь у моих соучеников. Но все они говорили потом в один голос, что Софья Иосифовна привила им любовь к книге, Софья Иосифовна не выносила казенщины, справедливо полагая, что казенщина нетерпима в преподавании любого предмета, в преподавании литературы – паче всего. Мы пользовались учебниками по русскому языку, но учебников по литературе мы, к счастью, в руках не держали. Книги, говорящие сами за себя, редкие образцы критического искусства, как, например, «Мильон терзаний» Гончарова, и рассказы учительницы – вот те три вида учебных пособий, которые предоставляла в наше распоряжение Софья Иосифовна. А рассказывала она так, что никого не тянуло взглянуть в окно или редко кого – шушукнуться с соседом.

Софья Иосифовна не ограничивалась теми авторами, произведения которых нужно было, как тогда выражались, «прорабатывать». Она набрасывала портреты писателей на широком историко-литературном фоне; она показывала их в окружении выдающихся современников: собратьев по перу, художников, артистов, певцов.

Мы часто писали сочинения – и классные, и домашние. Софья Иосифовна любила мазню у нас в тетрадях.

– Когда ученик зачеркивает и надписывает, я вижу ход его мысли, его работу над стилем, – говорила она.

Я шел у Софьи Иосифовны первым, и это не удивительно. На школьных советах, когда речь заходила обо мне, Петр Михайлович обыкновенно шутил:

– Любимов читал больше меня.

Печка и в самом деле пылала жарко, но Софья Иосифовна подкладывала туда сухих березовых Дров. По математике я беззастенчиво «сдувал», а до сочинений был жаден. По «Гамлету» написал два сочинения, что было необязательно: характеристику Гамлета и характеристику Офелии. Я написал характеристики не только Матери и Хохла, но и – на двух тетрадях – «Революционное движение по роману Горького “Мать”». «Мать» проходили одновременно два класса: выпускной и наш, шестой. Мы устроили соревнование: вечером собрались в школе два класса: свои сочинения прочитали ученик девятого класса и я. Чтобы не ударить по самолюбию выпускников, Софья Иосифовна, заключая прения, сказала, что мы оба молодцы, но подробно остановилась на моем сочинении и назвала его «блестящим». Когда Софья Иосифовна раздавала прочитанные ею наши сочинения по «Войне и миру», я обнаружил у себя в тетради (я писал о военно-исторических взглядах Толстого) вместо отметки четким, красивым почерком Софьи Иосифовны выведенные слова: «Это работа не школьника, а студента. С.М.». Это был самый радостный из моих школьных дней, радостнее победы над старшеклассником, радостнее даже того дня, когда я прочел в классе мое сочинение о Гамлете и Софья Иосифовна расхвалила меня не только в классе, но, как я узнал от матери, и в учительской.

У Софьи Иосифовны было мало неуспевающих учеников. А между тем программа по литературе ставила ее в весьма затруднительное положение. Программа для шестого класса предлагала нам упиваться пролетарским поэтом Самобытником (Машировым), о котором теперь почти никто краем уха не слышит, его стихотворением «Машинный рай», где что ни слово, то перл:

И под властною рукою загремит стальное тело,Грудью черною, голодной песнью творчества рыча…

При Луначарском был создан так называемый ГУС (Государственный ученый совет). О чем думали эти «гусиные» головы, включая в программу плоды самобытниковского вдохновения? О чем они думали, включая в программу для шестого класса Верхарна? Задумались ли они над тем, насколько Верхарн доступен пониманию шестиклассников – даже столичных жителей? И подумали ли они хотя бы о том, где его достанут уездные и даже губернские школы?

Что ни шаг, то овраг зиял в «гусиной» программе, и вместе с тем она была перегружена сверх всякой меры. Так, в восьмом классе после embarras de richesses[21] – нам надлежало одолеть былины и другие виды русского народного творчества, «Слово о полку Игореве», «Песнь о Роланде», «Гамлета», «Дон-Кихота», «Мещанина во дворянстве», «Женитьбу Фигаро», «Разбойников»; мы делали скачок прямо к русской литературе первой половины XIX века (наше знакомство с западной литературой Шиллером и кончилось); на русскую литературу XVIII века, даже на поэзию Ломоносова и Державина, даже на «Недоросля» был тоже почему-то накинут стыдливый покров. В программе для девятого класса значились «Казаки», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Обломов», «Вишневый сад», Горький, Блок, «Железный поток» и «Цемент».