Оловянное царство - Элииса
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Аврелиан! — услышал он окрик юноши. — Осторожнее!
Его противник свободной рукой выхватил из-за пояса ещё один нож. Мгновение — и тот бы пропорол бок центуриона насквозь, но враг поскользнулся на мягкой грязи. Амброзий возблагодарил небеса, что даже с одной здоровой рукой он всё ещё лучший боец, чем изрядная доля местных разбойников. Он сделал выпад почти наугад — туман ли становился все гуще или в глазах поплыло из-за яда, на лбу Амброзия выступила испарина — раздался хриплый вскрик, и его меч вошёл в тело в противника. Тот рухнул. Блекло сверкнул римский доспех, не уберегший вора от кары, кровь быстро впитывалась в черную землю.
Амброзий опёрся на меч. Голова шла кругом, внезапно он ощутил жгучую боль в задетом стрелой плече, будто его прижигали кочергой кузнеца. Он пошатнулся. Яд со стрелы тек вместе с кровью по венам. Чернозем и спутанный вереск тянули его к себе, он почувствовал, что вот-вот упадет грудью в грязь и воздух от удара выйдет из легких — но он лишь грузно опустился на травы. Чьи-то руки пытались его удержать, но им удалось лишь замедлить падение.
— Аврелиан! — слышал он. Амброзий напрягся и усилием воли в вертящемся мире понял, что видит перед собой лицо Мирддина. — Аврелиан, ты слышишь меня?
Он кивнул, но вдруг чувствовал, что сознание его уплывает, и ему сложно угнаться за ним.
— Придется тебе, видно, помочь мне спуститься.
В голове вился пух, ноги были мягкими, точно у куклы. Когда-то очень давно, когда он был ещё младше сына, но уже служил в легионе, после раны у него был такой жар.
— Ты видишь меня?
Голос Мирддина был беспокойным и громким. Амброзий поморщился, попробовал вновь опереться на меч, но смог лишь слегка приподняться.
— Вижу, — огрызнулся он. — Иди за Килухом. Один ты меня не потянешь.
— Килух не потребуется, — ответил Мирддин.
Амброзий напряг зрение. Он заметил, как на холм, обливаясь потом и сжимая топоры и мечи, поднимаются Утер, Хенгист и ещё десяток бойцов.
— Только тебя не хватало…
— Они здесь! — бывший брат махнул рукой, подзывая собственных саксов, — И он, и мальчишка!
Амброзий почувствовал в груди липкую ярость. Было дурно, мерзко до тошноты — Утер вновь видел его таким, беспомощным жалким калекой, не победителем в битве.
— Ублюдки! Амброзий! Эй, Амброзий, чтоб ты сдох. Ты слышишь меня?
Утер грубо шлёпнул его по щеке.
— Эй, там! Поднимайте своего командира и волоките к палаткам! Знал бы, обкорнал тебе руку тогда целиком, глядишь, теперь бы не ранили.
Повелитель Стены подошёл к двум трупам, утопающим в вереске. Затем его губ коснулась кривая усмешка.
— Ну, что же, все ясно, — промолвил он. Потом поманил Хенгиста ближе.
***
Мирддин вновь оказался прав, и Амброзий, по счастью, не умер. Два дня он пролежал почти без сознания, затем ещё день, обливаясь потом и дрожа, как дворовый щенок, а на четвертый смог сесть на постели и проглотить полную миску премерзкой похлёбки. Он отплевывался, но ел, сравнивая Килуха с несушкой-наседкой. Ни иберниец, ни собственный сын не слушали его возражений. До конца луны его продержали в постели, а после центурион был здоров.
Когда он, побледневший, но отдохнувший, впервые вышел наружу из крепости, в Повис уже пришло лето, которого, казалось, не ждал ни Вортигерн, ни Мирддин, ни прачки, ни воины. Оно путалось в пшеничных волосах госпожи Ровены, обдувало теплым ветром, пылью и запахом моря из-за угла, выгоняло ночью под звёздное небо и заставляло думать о том, что жизнь можно прожить и как-то иначе. Где-то по теплым водам моря римлян, греков и финикийцев плыли лёгкие корабли, груженные вином и шелками, запах горячей соли и путешествий преследовал и манил, Амброзий чувствовал это движение крови, хотя юность его давно миновала. Лето безумцев, в полный рост оно встанет на Лугнасад, и сколько тогда новых детей родится грядущей весной.
Они решили устроить пир — Вортигерн, Хенгист и Утер. Воины трёх повелителей залечили раны после побоища, добыча была поделена, сердце требовало веселья и буйства, медовухи и эля, зажаренного до корочки мяса. Это была первая победа союза, это был успех, которого не ждали ни саксы, ни Повис, ни Стена, вдобавок они разжились ибернийскими кораблями, куда как приятно.
В этом водовороте тепла и расслабленной праздности бывшего центуриона тревожило только одно. Вортигерн и Ровена по-прежнему сторонились друг друга. За те десять дней, что он боролся с болезнью и ядом, император охладел к супруге сильнее, шептались, что завтракает тот на рассвете и в одиночестве, а после похода даже ни разу не зашёл в их общую спальню, предпочитая покои, что были у него до женитьбы. Те шепотки, о которых говорил ему Мирддин тише не стали. Видя, что император более не благоволит золотой госпоже, кто-то из шайки разбойника Лодегранса даже позволял себе посмеиваться над Ровеной, когда та пересекала двор крепости. Когда, конечно, не было саксов. Вортигерн же хранил глухое молчание и оживлялся, лишь когда рядом стоял Хенгист, Утер, Килух, кто угодно, кто говорил ему о насущных делах и прогонял тень у него в голове. А перед празднеством Килух преподнес и новые вести.
— Умер?
Амброзий с сомнением смотрел на товарища. Центуриона пошатывало после болезни, но он был уверен, что добротный кусок жирного мяса справится с этой проблемой.
Килух кивнул и скривился.
— Да, только представь. Шел на поправку, мальчишка сказал, что жар уже не вернётся, а два дня назад заходят — а у того глаза размером с мелкое яблоко и сердце не бьётся. Он многое мог рассказать…
Речь шла о пленном уладе, единственном, кто не попал под мечи и копья войск Утера. Так значит, он мертв. Амброзий нахмурился.
— Очень не кстати. Он мог рассказать, сколько в Коннахте теперь кораблей.
— Теперь, Аврелиан, придется считать по старинке. Галльские купцы расскажут нам, что их было «несметное полчище».
— Этого я и боялся.
Оставалось ещё кое-что.
— Что слышно в итоге о Маркусе?
Килух развел руками в ответ.
— То, что он мертв? Ты сам видел, Аврелиан. Когда тебя потащили к лагерю, Утер с Хенгистом осмотрели два трупа. Первый — мертвый улад. Второй — улад в старой броне легиона. Все было ясно, как день. Наш отряд вырезали подчистую, а трофеи отошли победителям. Не больно-то они их спасли, —
