Рассказы • Девяностые годы - Генри Лоусон

— Пропустил я несколько глотков, — рассказывал он, — и прилег малость отдохнуть под эвкалиптом у реки. Вижу, вдоль берега идет она и с ней еще какая-то девица из Армии спасения. Жара стояла ужасная. Я вспомнил историю насчет Сэнди и школьной учительницы из Брет-Гарта,[26] и мне в голову пришла отличная идея — растянуться на солнышке и лежать без движения, словно я совсем обессилел. Ну, отшвырнул я шляпу в сторонку, улегся прямо на солнцепеке в самой изящной позе, какую только мог придумать, и постарался изобразить на лице скорбь, будто я вспомнил свою маму и пропащую юность. Я надеялся, что ей станет жаль меня и она, конечно, наклонится, подымет мою шляпу и нежно водрузит ее на мою грешную голову. Тогда я на минутку прихожу в чувство, беспомощно озираюсь вокруг, смотрю ей в глаза, вздрагиваю, гляжу стыдливо и горестно, встаю, шатаясь, на ноги, снимаю шляпу — наподобие Серебряного Короля перед публикой, когда он впервые выходит пьяный на сцену, — и ковыляю прочь, стараясь идти попрямее. А на другой день чищу зубы и ногти, надеваю белую рубашку и становлюсь отныне и навеки новым человеком.

Ну, ладно, лежу я с закрытыми глазами, слышу — идут, остановились, шепчутся. Она вроде говорит: «Бедняга» или что-то такое похожее. И в этот самый момент я получаю зонтиком в ребра — во всяком случае, я полагаю, так было задумано. Но у женщин неверный глаз, и острие зонтика угодило мне прямо в бок, между нижним ребром и бедренной костью. Что-то у меня щелкнуло, и я моментально уселся.

Смотрю, передо мной стоит огромная тетка с квадратными челюстями. А у красавицы в глазах, пожалуй, больше ужаса и отвращения, чем жалости. Но она девушка мужественная, скоро пришла в себя и заявила, что мне должно быть стыдно, — взрослый мужчина валяется в пыли, словно пьяный бродяга, — просто позорище, смотреть противно. Она велела мне отправляться к себе домой и как следует проспаться. А та, которая с квадратными челюстями, добавила, что вид у меня идиотский. Мне таки действительно было стыдно, и, наверно, я в самом деле в тот момент походил на идиота — так оно и бывает, когда попадаешь в дурацкое положение. Вся эта история сильно меня задела, я пошел в Вест-Берк, пил целых две недели подряд и продул в шашки двадцать фунтов какому-то ловкачу, который играл с завязанными глазами. Да, еще насчет зонтиков — они у них обеих были, но я до сих пор не знаю, которая меня угостила. Впрочем, это роли не играет. А Брет-Гарта я теперь и в руки не беру.

Джек помолчал минутку.

— И самое скверное, — уныло заключил он, — я боюсь, не догадались ли они, что я это нарочно затеял. Никогда не угадаешь, что женщина знает, а чего — нет. Вот этого я в них терпеть не могу. Я это стал замечать после того, как женился…

Между тем девушка из Армии спасения почему-то начала бледнеть и худеть, лицо ее осунулось, огромные глаза ввалились. Женщины Берка заявили, что это недопустимо и что красавицу следовало бы отправить домой, к ее друзьям, — наверно же они у нее есть. Когда она прихворнула и дня три не вставала с постели, женщины принялись готовить разные вкусные вещи, вручали их для больной через барачную изгородь и предлагали свои услуги. Но квадратная опекунша брала на дом стирку и сама ухаживала за девушкой.

Красавица по-прежнему торговала газетами и собирала пожертвования, но вид у нее был усталый, безразличный и какой-то пристыженный. Нам стало ясно, что она все больше разочаровывается в своей Армии и вообще ей все это надоело. Возможно, что она уже раскусила всю эту лавочку.

Дело в том, что в этих краях толку от Армии спасения — никакого, разве что с точки зрения сборов. Ее и посылают сюда, просто чтобы набрать побольше денег для голодающих штабов. Что же касается иных ее целей, местные жители — народ чересчур смышленый. Берк не знал бедности — в том смысле, как ее понимают в больших городах; еды тут вполне хватало, а жить во времянках и обходиться без удобств было делом привычным. Если с кем-либо происходил несчастный случай, если кто-то заболевал или умирал, оставляя вдову и сирот, то без всякой барабанной трескотни и воплей пускали шапку по кругу, и все устраивалось как надо. Тот, кто поиздержался, занимал пару фунтов у приятеля. Когда в городе появлялась новая семья без единого пенни за душой, находились люди, которые давали ей приют, и лавочники предоставляли кредит до тех пор, пока глава семьи не получал работу. А что до всего прочего, мы сами заботились о спасении своей души или ее погибели — смотря по обстоятельствам — без посторонней помощи, кроме, может быть, помощи друга.

Армия спасения при нужде ничем не могла нам помочь, а собрат по греху — мог, он ведь сам через все это прошел. Армия спасения — не что иное, как помеха на пути развития демократии, ибо она переманивает к себе тех, кто мог бы стать воинствующим демократом, — а также по другим причинам.

К тому же, если б мы все исправились, ей нечего было бы с нас взять для исполнения своей миссии в больших городах.

Некоторое время наша красавица была в услужении у жены налогового инспектора, однако и той не удалось ничего вытянуть из девушки относительно ее самой или ее друзей. Она по-прежнему ночевала в бараке, держалась своей Армии и участвовала в ее представлениях.

Наступило рождественское утро, и в Берке воцарились покой и всеобщая благожелательность. С предыдущего вечера в городе не произошло ни единой драки, если не считать дружеской потасовки, затеянной с целью разрешить спор относительно прошлой, а заодно и будущей принадлежности одной собаки.

Ночь была жаркой и душной, а с восходом солнца вообще дышать стало нечем. В такую погоду независимая часть мужского населения имела обыкновение брать из дому одеяла, отправляться в так называемый парк, он же городской сквер, и ночевать там под открытым небом. В семейных домах жены и дочери спали или пытались спать с раскрытыми дверями и окнами спален, в то время как мужья укладывались на верандах. Сам я в ту ночь расположился в укромном уголке парка, и меня разбудило утреннее солнце.

Поднявшись на ноги, я увидел путника, бредущего от моста по белой, пыльной дороге; дорога эта пролегала на запад к Хангерфорду, что на границе с Шеолем — сто тридцать миль через иссушенные зноем бесплодные заросли мульги. Походка человека была мне знакома. Это был Джон Меррик (он же Джек Лунатик), некогда секретарь профсоюза стригальщиков в Кунамбле и бессменный их представитель, где бы ему ни приходилось работать. Сам первоклассный стригальщик, он был одним из тех выдержанных, вдумчивых людей, которых обычно даже в беспокойнейших артелях стригальщиков насчитывается двое или трое; эти люди оказывают большое влияние на остальных и придают всей артели добрую славу в глазах профсоюза. Их выдержка и спокойствие не имеют ничего общего с презрительным снобизмом образованных англичан; в мягком и чуть печальном спокойствии этих людей чувствуется сила — как будто они прекрасно сознают, что интеллект у них выше среднего уровня, что они пережили больше горя и разочарований, чем многие из их друзей, и что друзья, наверное, не поймут их, если они станут говорить то, что чувствуют, и не смогут смотреть на вещи их глазами, — но сами они, при всем своем одиночестве и чуткой сдержанности, умеют понимать людей и сочувствовать им.

Я как-то работал на стрижке овец вместе с Джеком и, кроме того, встречался с ним в Сиднее, а подружиться с человеком в австралийских зарослях хотя бы на несколько недель — значит узнать его вдоль и поперек. Во всяком случае, так бывало со мной. В позапрошлое рождество Джек побывал в Сиднее, и, когда вернулся, что-то в нем переменилось. Он стал молчалив, больше пил, причем иной раз в одиночку, и курил без передышки. Он забросил своих друзей, почти не интересовался профсоюзными делами и пускался в путь по ночам один, без товарища.

Обитатель австралийских зарослей со дня рождения обзаводится другом, который так и прилипает к нему на всю жизнь, подобно родинке на теле. Даже разделенные сотнями миль в течение долгих лет, они навек остаются друзьями. За годы скитаний можно сменить многих приятелей, но всегда есть один настоящий друг, «мой друг», и самое обычное дело услышать от человека, пусть он будет во всех отношениях хорошим товарищем своему случайному спутнику по странствиям, как он запросто говорит о друге своего друга — «это друг Джека», — даже если тот находится где-нибудь в Клондайке или Южной Африке. Обитатель здешних мест нуждается в друге — чтобы было кому утешить его и поспорить с ним, чтобы было с кем вместе работать, и странствовать, и выпивать, чтобы было у кого занять денег, когда оказался на мели, чтобы было кому обзывать его непроходимым идиотом, а порой и схватиться с ним в драке; чтобы было кому всячески поносить его с глазу на глаз и защищать за спиной и лжесвидетельствовать ради него; лгать его девушке, если он холост, или жене, если он женат; выговорить ему работу в стригальне, если его нет на месте; а если он уехал куда-то в Новую Зеландию или Южную Африку, писать ему письма и советовать, стоит ли возвращаться обратно. Каждый из них поверит другому на слово даже вопреки мнению всего света, и каждый убежден, что его друг — порядочнейший из всех людей, когда-либо живших на этом свете. А самым лучшим человеком после старого друга считается тот, с кем ты вместе бродишь по дорогам, ездишь верхом, работаешь и выпиваешь.