Магнолия. 12 дней - Анатолий Тосс

Машину, конечно же, поймать не удалось, пришлось добираться до метро на трамвае, я карабкался на высокие, неудобные трамвайные ступеньки, нагружая правую ногу, подтягивая левую, тело само изобрело этот старческий трюк, я и не подозревал прежде о его существовании. Потом я сел на холодное, жесткое сиденье в самом конце вагона, ближе к окну, открыл прихваченный с собой журнал, стал читать, чтобы надежнее отгородиться от бесцветного, подернутого серыми сгущающимися сумерками, зябкого мира вокруг.

В клинику я приехал к пяти, как и было запланировано, сдал куртку в гардероб, сунул номерок в задний карман брюк, поднялся на третий этаж, разыскал Милин кабинет, на двери висела табличка «Л.Б. Гессина, к.м.н.». В коридоре сидели два утомленных человека, мужчина и женщина, по одному их внешнему виду видно было, что они действительно нездоровы, нездоровье было просто выписано на их хмурых, озабоченных лицах.

Я тут же почувствовал себя виноватым – приперся в солидное учреждение, предназначенное для сильно больных людей, и морочу голову своим боком, который и так наверняка заживет. Со стороны вообще может показаться, что я симулянт, ведь с одного взгляда понятно, что я не подхожу для подобных, слишком стерильных, пахнущих медикаментами и дезинфекцией, слишком больничных заведений.

Я не сразу заметил, как распахнулась дверь кабинета и оттуда вышла немолодая, тоже нездоровая женщина с полным болезни взглядом, со скорбно поджатыми губами, с опущенными, будто придавленными постоянной тяжестью плечами. Вслед за ней появилась врач, это я понял по белому халату, а еще по предельно сосредоточенному, даже суровому лицу, на котором невозможно было ничего прочитать – ни эмоций, ни сострадания, ни сопереживания. Холодное, отчужденное лицо, даже примечательное в своей холодной отчужденности.

– Полякова, – произнесла врач голосом, в котором не проступило ни кровинки чувств, только сухое указание, – поднимитесь на четвертый этаж в четыреста второй кабинет к доктору Белинскому. Скажите сестре, что я вас направила. После того как он вас осмотрит, снова зайдите ко мне.

Полякова кротко вздохнула и, еще обреченнее опустив плечи, двинулась по коридору. Строгий доктор пробежалась взглядом по очереди, пожилой мужчина уже приподнялся было со стула, но врач остановила его коротким движением руки.

– Селиванов, подождите немного, – сказала она не терпящим ни возражения, ни пререкания голосом. Селиванов так и осел, плюхнул усталое тело на жесткое, казенное сиденье. Врач взглянула на меня, коротко, мимоходом, чуть повела головой.

– Заходи, – кинула она и первой вошла в кабинет.

Только тут до меня дошло, что суровая, каменная, не хуже статуи в сквере докторша, отстраненная, держащая всех на недоступном расстоянии, и моя знакомая Милочка – ироничная, веселая, легкая и отзывчивая, – одно и то же лицо. Честное слово, я ее совсем поначалу не узнал.

Дело было даже не в белом медицинском халате и шапочке, не в больших, на пол-лица, модных очках с диоптрийными линзами. Даже не в сухих, поджатых ниточкой губах и не в суженных, пропитанных лишь концентрацией глазах, которые никому и в голову не придет сравнить ни с блюдцем, ни с озером, в которых даже оттенка синевы невозможно было разглядеть. Просто нечто совершенно чужеродное, не причастное ни к моему беспечному миру, ни ко мне самому, и при этом нешуточно резкое, сильное до неузнаваемости сдвинуло черты моей знакомой докторши. Если бы она вот с таким отрешенным, иезуитским лицом подкатила ко мне на лыжах тогда, на лесной просеке, мне бы и в голову не пришло заговорить с ней, тем более пытаться познакомиться.

Конечно, я удивился собственной непроницательнос-ти – я никогда не отличался фотографической памятью на лица, но надо же ухитриться так бездарно опростоволоситься. Я расстроенно качнул головой и, ощущая виноватой спиной ненавистные взгляды нездоровой очереди, поспешил отгородиться от нее плотной, выкрашенной в белое кабинетной дверью.

Врач Гессина Л.Б. уселась по одну сторону стола, я – по другую, там, в кабинете, конечно же, стоял большой, типично врачебный стол. Глубина комнаты была заставлена какими-то неведомыми мне многочисленными устройствами, а у дальней стены вообще возвышалась целая установка в отполированной, металлической оболочке, напоминающая тренажер для подготовки космонавтов. Впрочем, в космонавты я не собирался и потому перевел взгляд на сидящую напротив докторшу, на ее сжатые губы, на прищуренные холодные глаза и сказал то, чего говорить наверняка не следовало:

– Слушай, я тебя даже и не узнал поначалу. Ты такая серьезная здесь, вся в своей врачебной заботе. Я и представить не мог, что ты можешь быть такой официальной и строгой.

Она сняла очки, положила на стол, закрыла глаза, с нажимом провела по ним пальцами, словно оттирала слой грима, задержала пальцы у переносицы и так, с закрытыми глазами, произнесла все тем же железным голосом статуи Командора:

– Я устаю к концу дня. Знаешь, шесть часов напряжения сказываются. К тому же здесь не дом отдыха, попадаются тяжелые случаи, и надо держать дистанцию, чтобы саму не зацепило. Чтобы эмоционально не подключиться. Если на все реагировать, надолго не хватит. Сейчас, подожди, приду в себя.

– Да нет, мне даже нравится, – попытался успокоить ее я. – Нордическая сдержанность или, скажем образно, недоступная ледниковая холодность должны только подстегивать желание. Недоступность всегда его подстегивает. Вспомни хотя бы «Лису и Виноград» дедушки Крылова.

Она улыбнулась, так и не отпуская пальцами переносицу, и губы стали округляться, из сухого стебелька прямо на глазах вылупился симпатичный такой, пухленький бутончик.

– Ты на роль лисицы претендуешь? – спросила она, по-прежнему не открывая глаз. – А я, выходит, виноград? Какой, отдельная ягодка или гроздь? – Я пожал плечами, откуда мне было знать. – Да и вообще, надо же, какое глубокое наблюдение. «Недоступность подстегивает желание». Молодой человек, откуда такие знания?

Конечно, она подтрунивала надо мной, иронизировала, так сказать. Ну и пусть, решил я. Если это поможет ей расслабиться, отвлечься от врачебных забот, я не против.

– Так ведь Чехов же говорил, что писатель – инженер человеческих душ. Я, правда, до инженера пока еще не доучился. Максимум до техника. Но все равно гордо звучит: «Техник человеческих душ!» Как? Неплохо?

– Нормально, хорошо звучит. – Она уже смеялась в голос, потом наконец отняла пальцы от глаз. Оказалось, что еще недавно сухенькие, безводные ручейки настигло половодье, и они растеклись в застывшие гладкой зеркальной синевой озера. – К тому же Чехов тоже с юмористических рассказов начинал. Так что дорожка протоптана.

Я ничего не ответил, лишь кивнул.

«Кто из них привлекательнее? – успел подумать я. – Моя знакомая, веселая, остроумная Милочка или холодная, недоступная к.м.н. Гессина Л.Б?» Я не знал ответа. В конечном итоге, что плохого в том, что женщина умеет перевоплощаться? Разве только то, что ты не понимаешь, в каком облике она естественна. «А если она многолика? – возразил я себе. – И все имеющиеся в ее распоряжении «лики», все без исключения естественны и натуральны? Что в этом плохого? Видимо, ничего», – подвел я черту скороспелому размышлению.

– Ладно, – прервала смех не то Милочка, не то к.м.н. Гессина. – Давай к делу. Что там у тебя с боком?

– Болит, скотина, – коротко объяснил я.

– Ну да, понятно, – кивнула к.м.н. – И когда начал болеть?

Я открыл было рот, чтобы соврать, не рассказывать же всю историю в подробностях, но она едва уловимым, властным движением руки остановила меня.

– Знаешь что, давай не тратить время, а то прием заканчивается. Покажи, где болит.

Я показал.

– Мы вот что сделаем. Сначала просветим бок, посмотрим кости, легкое. Если ничего не найдем, тогда уже будем думать. – Я кивнул, я не возражал просветиться.

Она подняла телефонную трубку, набрала короткий трехзначный номер. Я услышал гудок, потом грубоватый мужской голос: «Слушаю».

– Петь, ты свободен?

– А что? – пробасил грубоватый Петя.

– Можешь сейчас человека посмотреть?

– Дорогого человека? – пошутил Петя. Надо сказать, совсем неплохо пошутил, я даже улыбнулся.

– Ну, не совсем безразличного, – ответила в трубку Милочка и погрузила в меня свои запрудные глаза. Мне аж стало зябко от их росистой влаги.

– Раз не безразличного, тогда посмотрим, – легко согласился мужской голос. Он вызывал симпатию, во всяком случае, пока грубовато тек по телефонным проводам.

Мила повесила трубку, встала из-за стола, я поспешил за ней. Мы вышли из кабинета, доктор предусмотрительно заперла за собой дверь, даже не замечая вопросительных, полных болезненной тоски взглядов оставшихся в вестибюле пациентов, пошла быстрым шагом по коридору. В нем не чувствовалось ни спешки, ни торопливости, только привычная решительность.