Я и мой камин - Герман Мелвилл

И вот посудите, каково мне приходится, когда я посиживаю в уютной сени моего камина и мирно покуриваю мою трубку, не заботясь о том, что пепел сыплется к моим ногам: пепел — что ж, пусть он попадает всюду, лишь бы не набивался в рот; и так вот я пребываю, ничем не волнуемый, и пепел, несомненно, напоминает мне, что горение даже самой пылкой человеческой жизни обращается в прах; посудите же, каково мне приходится от поистине непозволительной напористости моей супруги! Иногда я способен относиться к ее жизненной энергии с мудрым спокойствием, но гораздо чаще она возмущает ровную гладь моей души и покрывает ее мелкой рябью.

Если справедливо утверждение, что в браке сходятся противоположности, то поистине роковая неизбежность свела нас вместе! Равно нетерпимая к прошлому и настоящему, моя супруга, словно кружка имбирного пива, переполнена до краев всяческими замыслами и проектами; она неустанно исполняет свои хозяйственные обязанности и переполняет кладовую соленьями и маринадами в неусыпном попечении о будущем; нетерпеливая к любым новостям, она ждет не дождется газет и с жадностью набрасывается на письма. Я же совершенно доволен минувшим днем, нимало не задумываюсь о завтрашнем, не ожидаю нового решительно ни от кого и ни от чего на свете, не строю ни малейших планов и не имею никаких видов на будущее; единственное, к чему я принужден, — это вести неравную борьбу с супругой и отражать ее неуместные посягательства.

Сам будучи на склоне лет, я более всего дорожу стариной — и потому люблю старика Монтеня,[27] выдержанный сыр и старое вино; сторонюсь молодых людей, избегаю горячих булочек, новых книг и молодого картофеля; я по-настоящему привязан к своему допотопному разлапистому креслу и престарелому косолапому священнику Уайту, моему соседу, а еще более — к моему ближайшему соседу — старой вьющейся виноградной лозе, что летними вечерами составляет мне компанию, непринужденно опираясь о раму, в то время как я, сидя в комнате, облокачиваюсь о подоконник поблизости от нее; но выше всего, гораздо выше всего прочего, ставлю я свой стародавний камин с высокой полкой. Моя же супруга, по причине своей безрассудной тяги к юности, признает только новое и потому любит свежий сидр осенью, а весной, как если бы она приходилась родной дочерью самому Навуходоносору,[28] гоняется, точно одержимая, за всевозможными салатами и шпинатами, в особенности пристрастна она к ранним огурчикам; впрочем, природа неизменно мстит за вожделения, свойственные юности, но не приличествующие столь пожилой даме, и свежая зелень никогда не идет ей на пользу; она захвачена недавно открытыми перспективами ослепительного будущего (словно на заднем плане не маячит кладбище); ей не терпится следовать сведенборгианизму,[29] спиритизму и всем прочим новым веяниям в области как естественных явлений, так и сверхъестественных; с неистребимым оптимизмом она всякий год устраивает все новые цветочные клумбы даже на северной стороне дома, где и жестким кустам таволги не за что уцепиться корнями, чтобы устоять под натиском свирепого горного ветра; вдоль дороги она высаживает черенки молодых вязов без малейшей надежды дождаться от них тени, каковая падет разве что на развалины надгробий, под которыми будут похоронены ее правнучки; она не носит чепцов и заплетает свои седые волосы в косу; выписывает «Дамский журнал», чтобы следить за модами; календарь на новый год всегда покупает еще в ноябре; встает на рассвете и даже к самому теплому закату относится с холодным пренебрежением; на досуге она заново принимается то за историю, то за французский, то за музыку; обожает общество молодых людей; вызывается объезжать молодых жеребцов; разводит в саду новые сорта фруктов и тайно ненавидит мою старую виноградную лозу, моего косолапого старика соседа, мое старое разлапистое кресло, но пуще всего, гораздо пуще всего прочего, насмерть стоит она против моего старозаветного камина с высокой полкой. Я не перестаю себя спрашивать, посредством какой изощренной магии присвоила себе эта весьма почтенная леди, давным-давно вступившая в свою осеннюю пору, душу столь юношескую, исполненную весенней бодрости? Если я пытаюсь протестовать, у нее неизменно находится обезоруживающий довод: «Полно ворчать, старик (она всегда называет меня стариком), — ведь это я, только я своей молодостью спасаю тебя от закоснения». Что ж, может быть, так оно и есть. В конце концов, все это предопределено свыше. Одна из ее бедных родственниц, добрая душа, заявляет в пылу откровенности, что моя супруга — соль земли, тем паче соль того моря, в котором я обретаюсь, иначе оно давно бы уже застоялось и покрылось ряской. В моих морских широтах она еще и муссон, неизменно дующий в одном направлении и готовый обрушиться всей своей яростью на мой старый добрый камин.

Прекрасно сознавая свое превосходство в области практической деятельности, жена неоднократно выступала с предложением целиком принять на себя ответственность за все мои дела и обязанности. В домашнем государстве она жаждет моего отречения от престола, дабы я, добровольно сложив с себя бразды правления, подобно досточтимому Карлу V,[30] удалился бы в своеобразное монастырское затворничество. На самом же деле заявить о своей власти мне удается разве что по отношению к камину. Благодаря искусству, с каким жена проводит в жизнь принцип, согласно которому определенные сферы по праву подпадают исключительно под женскую юрисдикцию, я, как человек по природе уступчивый, время от времени внезапно обнаруживаю, что незаметно лишаюсь то одной, то другой из своих мужских прерогатив. В воображении мне представляется, что я блуждаю по своим угодьям этаким праздным, неприкаянным, беспечным, не знающим никаких забот королем Лиром. И только какое-нибудь случайное обстоятельство неожиданно раскрывает мне глаза на то, чьей власти я подчинен. Однажды, в позапрошлом году, я увидел на хозяйственном дворе груды неведомо откуда взявшихся бревен и досок: явление это показалось мне странным и заставило всерьез поломать голову.

— Жена, — полюбопытствовал я, — что это за бревна и доски вон там, поблизости от фруктового сада? Не знаешь ли ты, чьи они? Кто их там сбросил? Меня не слишком радует, когда соседи вот так распоряжаются чужой землей — не лучше ли было бы сначала все-таки спросить разрешения?

Жена окинула меня сожалеющим взглядом.

— Вот так так, старик! Да разве тебе не известно, что я строю новый сарай? Ты что, не слыхал об этом?

Такова эта бедная старая дама, не устающая обвинять меня в самом жестоком над ней тиранстве!

Но вернемся к камину. Уверившись в том, что, пока существует данное препятствие, надежды на сооружение холла несбыточны, жена одно время носилась с несколько видоизмененным проектом, в деталях которого я так и не сумел толком разобраться. Насколько могу судить, речь шла о некоем сводчатом проходе — извилистом туннеле сквозь камин: начинаясь прямо под лестницей и старательно избегая опасного соседства с очагами, а пуще всего сторонясь главного дымохода, этот туннель должен был вести бесстрашного путешественника от парадной двери до самой столовой, расположенной в задней части дома. Иначе как гениальным план этот назвать нельзя: столь же гениален был замысел Нерона, задумавшего прорыть грандиозный канал через Коринфский перешеек.[31] Боюсь подтвердить это под присягой, но, будь данный проект осуществлен, в отдаленном будущем какому-нибудь Бельцони[32] с помощью светильников, развешанных на должном расстоянии, вероятно, удалось бы пробраться через кирпичную толщу и переступить порог столовой, где не предложить ему трапезы для скорейшего восстановления сил было бы вопиющим попранием законов гостеприимства.

Однако моя неугомонная супруга не прекращала критических нападок, причем ее планы переустройства не ограничивались нижним этажом, нет, тщеславные ее устремления шли по восходящей. Со своими проектами она поднялась на верхний этаж — вплоть до самого чердака. Для ее недовольства существующим положением вещей некоторые основания, надо признать, все же имелись. Дело в том, что помимо упомянутой выше маленькой галереи другого прохода наверх у нас нет. Причину всех неудобств моя супруга усматривала в камине, который, с присущей ей энергичностью, она презрительно почитала захватчиком. По всем четырем сторонам камина к нему лепились комнаты, с тем чтобы обзавестись своим собственным очагом. Камин не шел к ним — и они сами должны были идти к нему. В результате почти любая из комнат, подобно философской системе, сама по себе была лишь введением, переходом к другим комнатам и анфиладам, представлявшим собой, по сути, целую череду введений. Идущий по дому — как ему казалось, к определенной цели — обнаруживал, что достигнуть ее не в состоянии. Подобным же образом сбиваются с дороги в лесу: путешественник мог снова и снова обходить камин, возвращаться к исходной точке, начинать путь заново — и опять оказываться на прежнем месте. Поистине (говорю это вовсе не из стремления возвести хулу) на свете еще не было жилища, столь похожего на лабиринт. Бывало, гости оставались у меня не на одну неделю, и тем не менее то и дело с изумлением натыкались на какую-нибудь комнату, о существовании которой ранее даже не подозревали.