Любовь и французы - Нина Эптон

Трубадур Маркабрю верил, что одним из величайших бедствий современной ему Южной Франции был низкий стандарт любовных отношений между полами, приобретших корыстный и беспорядочный характер. Ему принадлежат несколько резких замечаний по поводу образа жизни некоторых дам, бывших «мошенницами и доками по части лжи и обмана, каковое умение помогает им заставить мужа кормить и содержать детей, которые зачаты не им. Да не будет Господнего прощения тем, кто желает служить и оказывать почести этим потаскухам, опьяненным страстью, которые хуже, нежели я могу сказать вам» (pejors que ieu no’us saubra dir).

Маркабрю считал, что трусливые и подлые бароны — плоды прелюбодеяний их матерей со слугами и что ребенок, в чьих жилах смешана кровь матери, мужа и любовника, ни на что не годится. То была полезная теория — для мужчин, которые ее выдумали, дабы обезопасить домашний очаг от супружеской неверности.

Но Маркабрю был также убежден, что чистая любовь приносит любящему умиротворение, а фальшивая — причиняет ему боль и толкает на путь, ведущий к гибели. Что же конкретно он и его собратья имели в виду, говоря о «чистой любви»?

Глава 4. Fin Amor[13]

Fin, или bon, amor, описанная учтивыми трубадурами, витала между платонической и плотской любовью. Она была отделена от полного физического обладания и рассматривалась как облагораживающая и ведущая к добродетели. (Слово «добродетель» могло использоваться в итальянском смысле, то есть в значении «грация» или «изысканность».) Видимые знаки благосклонности, о которых умоляли свою даму трубадуры, были в высшей степени провоцирующими. Они умоляли ее обнять их за шею, позволить им смотреть, как она раздевается, и созерцать ее нагое тело, когда она лежит в постели...

Например, Бернар де Вентадорн писал: «Зачем она, когда раздевается, не прикажет мне прийти к ней, дабы мог я ждать ее приказаний возле ее постели, и — если она соизволит протянуть мне свои ножки — смиренно, стоя на коленях, снимать с нее облегающие башмачки!» (Последнее взято из кодекса благородных рыцарей того времени.)

Бернар Марти высказывался в том же духе: «Она под сорочкой кажется такой стройной, пухленькой и гладенькой, что когда я вижу ее, то, честное слово, жребий короля или какого-нибудь графа не вызывает во мне ни малейшей зависти, настолько более сильное наслаждение я испытываю, видя ее обнаженной под узорчатым покрывалом».

И наконец — последняя цитата, из Керкамона: «Поезжай, вестник, да хранит тебя Бог, и найди способ передать моей госпоже, что я не проживу здесь долго, не исцелюсь, если не смогу ее, обнаженную, обнять и прижать к себе в комнате со шпалерами»{9}.

Процесс рождения любви — enamorament — начинался со взглядов и описывался как чудо, вызывавшее у влюбленных состояние экстаза и заставлявшее неземные флюиды течь от глаз к сердцам, где мистическим образом зарождалась любовь. После этого, чтобы стать вассалом дамы, трубадур должен был пройти четыре ступени посвящения: кандидат, проситель, послушник, любовник. Достигнув последней ступени любовной инициации, он давал клятву верности, которая скреплялась поцелуем. Иногда дама и ее возлюбленный приносили клятву верности в церкви, «обмениваясь сердцами», как они говорили,— эта церемония отдавала языческой магией и древними ритуалами. В связи с этим трубадур Пейре де Барджак писал даме, с которой поссорился: «Так как принесенные нами друг другу клятвы и любовные обеты могут навлечь беду на любой новый союз, в который каждый из нас после нашего расставания может вступить, пойдемте вместе к священнику. Пусть он освятит наш договор. Я Вам верну Ваше слово, а Вы мне возвратите мое; после того как будет совершена эта церемония, каждый из нас получит право полюбить снова...»{10}

В этой идеалистической форме куртуазной любви, бывшей привилегией аристократической элиты рыцарства, явление любви считалось благодатью, тогда как следовавшая за ним инициация и, наконец, заключение договора — или аналог акколады* — были связаны с дальнейшим обучением рыцаря и его героическими деяниями. Почти одни и те же признаки отличали верного возлюбленного и безупречного рыцаря: тот и другой должны были быть «великодушными, учтивыми и уметь красиво говорить». Мы видели, как Жан Фруассар упоминал о том, что любовь побуждает рыцаря проявлять доблесть; Маркабрю и его последователи подчеркивали, что влюбленного отличают радость, терпение и умеренность. «Таким образом мудрый человек становится нравственно совершеннее, а женщина — изысканнее». Любовник обязан был служить и повиноваться своей даме, как рыцарь — своему сюзерену. В том и другом случае приносились обеты религиозного характера. Однако в куртуазной любви религиозный элемент не был христианским. Это было идолопоклонство, остаток языческой идеи женщины как вместилища оккультных сил. Дама была для трубадура чем-то средним между хозяйкой замка, женщиной из плоти и крови, имя которой иногда скрывалось под псевдонимом, или сейньялем, и которая в подсознании поэта ассоциировалась с матерью-богиней, чей образ наполовину совпадал с образом когда-то высокочтимой верховной владычицы, а наполовину был христианским, как воплощение Девы Марии.

Однако сколь разные люди были среди трубадуров, столь разным было и их отношение к дамам, и было бы опрометчивым пытаться привести все к общему знаменателю. Любовь дамы многие, похоже, приравнивали к покровительству — к такому выводу приходит Мари де Франс в Lai de Guigemer[14], когда она пишет о рыцаре, который ни разу не любил: «Никто не мог понять, почему любовь не властна над ним, и со страхом думали, что с ним должно что-то случиться». (Автор Flamenca верил не только в губительную силу любви, но и во влияние литературы на чувства молодого человека, что явствует из его замечания о некоем рыцаре, который «не был еще замешан ни в одной любовной интриге, но прочел творения всех лучших писателей, а посему хорошо знал, что он, поскольку становится юношей, должен непременно в скором времени влюбиться».)

С другой стороны, попадались среди трубадуров и люди, чей взгляд на любовь был беззаботным, земным. Бернар де Вентадорн выражал своей даме признательность, говоря, что он обязан ей хорошим настроением и приятными манерами. Раймон де Мираваль заявлял, что, дабы воспитание рыцаря могло считаться завершенным, тот должен «пройти школу у дам». На чарующую сферу внешних светских манер и этикета, того savoir-faire[15] , которым французы всегда славились, дама оказывала, возможно, величайшее и наиболее устойчивое влияние.

Подобно тому как имевшие более низкий общественный статус странствующие жонглеры, бродя от замка к замку, воспевали дворянские подвиги (это за неимением газет имело колоссальное влияние на репутацию доблестного воина), даме, чтобы не отстать от моды, непременно нужно было, чтобы ее воспел трубадур. Писатели и двенадцатого, и тринадцатого веков (Гарэн ле Брэн и Мэтр Арманго) серьезно советовали дамам привечать и жонглеров, и трубадуров и делать им подарки «с тем, чтобы они восхваляли вас и разносили славу о вас повсюду». Это, несомненно, приводило к злоупотреблениям и побуждало кое-кого из трубадуров, не принадлежавших к родовитой знати, становиться приживалами, нахлебниками. (Ведь они, в конце концов, были всего лишь людьми, и жить им выпало в нелегкое время. Войны, раздоры, болезни и разбойники... это была абсолютно неудобная, перемежавшаяся лишь краткими периодами процветания эпоха. Насилие и разврат были спутниками крестоносцев, а «черная смерть»{11} вызвала ужасающую волну распущенности.)

Одним из наиболее привлекательных был тип восхищавшегося благородной дамой на почтительном расстоянии трубадура-«херувима», считавшего ее, говоря словами поэта Гийома де Машо{12}, жившего в XIV веке, «зеркалом всех изысканных качеств и прекрасных дел, которыми он хотел обладать и которые хотел свершить». Служить, почитать и повиноваться было девизом тех, кто, подобно Машо, «был молод и свободен от чувственности, полон невинности, чье воображение так воспламенял первый же взгляд на их даму, что они решали воздавать ей поклонение, и она становилась для них образцом всех добродетелей».

Всегда ли были искренними эти поэты? Бернар де Вентадорн, который «жил ради любви», писал, что не может петь, если сердце не диктует ему стихов, а графиня де Диэ —известная trobaritz, или женщина-трубадур,— подчеркивала искренность своих строк, посвященных возлюбленному. Однако реальную жизнь трудно совместить с неземными чувствами fin amor, и это понимали даже современники трубадуров. Они, эти чувства, были источником манерности, преувеличения и неизбежного ханжества, порожденного чересчур возвышенным идеалом. После прочтения столь многих стихотворений, повествующих о рабах любви, страдающих и даже умирающих от нее,— как настоящий глоток живой воды воспринимаются случайно попавшиеся на глаза строки рассерженного трубадура, такого как Пьер Кардиналь, который имел смелость заявить: «Я не говорю, что умираю от любви к милосерднейшей из дам и что мое сердце тоскует о ней днем и ночью; я не призываю ее и не поклоняюсь ей, и не обязан хранить ей верность. Я не посвятил себя служению ей и не объявил себя ее рабом; я не отдал ей своего сердца. Я не пленник ее, не узник, но во всеуслышание заявляю, что я избежал ее оков!»{13} (Быть может, это сказано слишком громко?)