Башня с колоколом - Герман Мелвилл

В те времена, как и ныне, всякий большой колокол заставляли звучать, либо раскачивая подвешенный внутри колокола язык, либо ударяя по металлу тяжелым молотом при помощи громоздкого механизма; зачастую роль механизма исполняли находившиеся на колокольне дюжие стражи; если же колокол располагался на башне под открытым небом, то стражи эти помещались поблизости в караульной будке.

Полагали, что наблюдение над такими именно колоколами, а также над тем, как стражи исполняли свои обязанности, и натолкнуло найденыша на его замысел. Вознесенная высоко вверх человеческая фигура при взгляде снизу настолько уменьшается в размерах, что теряет сходство с существом, которое наделено разумом. Черты личности как таковой совершенно утрачиваются. Вместо жестов, свидетельствующих о наличии сознательной воли, движения человеческих рук напоминают скорее механическое перемещение стрелок оптического телеграфа.

Раздумывая о том, что, если глядеть издалека, человеческая фигура мало чем отличается от Пульчинеллы,[9] Баннадонна нечаянно напал на мысль о создании некоего автомата, который мог бы отбивать время железной рукой, причем с безукоризненной точностью. Более того: созерцая живого человека, который появлялся в урочный час из своего укрытия и подходил к колоколу с молотом в руке, Баннадонна утвердился в решении, что его изобретение равным образом должно обладать способностью передвигаться – и вместе с тем сохранять по крайней мере видимость существа, наделенного разумом и сознательной волей.

Если правильны догадки тех, кто заявлял, будто проник в замысел Баннадонны, – каким же дерзостным духом он обладал! Однако толкователи на этом не останавливались, подразумевая, что, хотя начальным толчком для изобретателя и послужил главным образом вид стража при колоколе и на первых порах предполагалось изготовить всего лишь достаточно сноровистого механического звонаря, впоследствии, как это нередко случается с авторами проектов, исходная мысль, преследующая задачи сравнительно малые, незаметно переросла в идею, ставящую перед собой цель титаническую, и в итоге достигла – если принять во внимание возможные последствия ее осуществления – неслыханной дотоле смелости. Баннадонна по-прежнему тратил свои усилия на изготовление движущейся фигуры для колокольни, но теперь рассматривал ее только как промежуточный образец для создания в будущем илота-гиганта, предназначенного несказанно облегчить жизнь человечества и приумножить его славу: изобретатель вознамерился дополнить созданное за шесть дней творения и населить землю новыми рабами – полезнее вола, стремительнее дельфина, сильнее льва, хитрее обезьяны, изворотливей змеи, терпеливее осла и трудолюбивее муравья. Все совершенства сотворенных Богом существ, служивших человеку, были призваны на суд ради дальнейшего усовершенствования, дабы совместиться потом в одном-единственном существе. Илот,[10] обладавший всеми возможными совершенствами, должен был именоваться Талусом.[11] Талусом – железным служителем Баннадонны, а через посредничество Баннадонны – всего человечества.

В том случае, если свидетели происшествия не заблуждались относительно тайных планов подкидыша, он неминуемо должен был быть заражен безумнейшими химерами своего века, далеко превосходящими измышления Корнелия Агриппы[12] и Альберта Великого.[13] Утверждали, однако, обратное. Каким бы головокружительным ни казался его замысел, явно преступавший не только рамки человеческих возможностей, но и границы божественного творения, тем не менее пущенные изобретателем в ход средства, по общему мнению, неукоснительно соответствовали строгим требованиям трезвого разума. Говорили, что Баннадонна, скептически настроенный по отношению ко всем тщеславным безрассудствам своего времени, не питал к ним ни малейшей симпатии – более того, недвусмысленно их презирал. К примеру, он вовсе не заключил, вместе с визионерами из числа метафизиков, что между утонченными механическими силами и наиболее грубой животной деятельностью может обнаружиться некий зачаток соответствия. Столь же мало отразился в его проекте и энтузиазм иных натурфилософов, которые надеялись, посредством физиологических и химических изысканий, добраться до первоисточника жизни и тем самым притязать на право производить и улучшать ее по собственному усмотрению. Еще менее общего имел Баннадонна с племенем алхимиков, в стенах лаборатории пытавшихся особыми заклинаниями вызвать некую ошеломляющую жизненную силу. Не разделял он и жизнерадостные упования некоторых теософов, веривших, что в награду за истовое поклонение вышним силам человеку ниспослано будет неслыханное могущество. Материалист по складу ума, в своей практике Баннадонна ставил перед собой задачи, для разрешения которых требовались не логика, не тигель, не магические формулы, не церковные алтари, но простой верстак и молоток. Словом, разгадывать загадки природы, крадучись проникая в ее тайны, строить против нее козни, заручаться сторонней поддержкой, дабы подчинить ее своей власти, – все это не входило в его намерения; нет, не испрашивая благоволения ни у бездушных элементов, ни у одушевленных существ, полагаясь только на себя самого, желал он соперничать с природой, превзойти ее и покорить. Унижение паче гордости – вот к чему он стремился. Его теургией был здравый смысл, чудом – машина, героем Прометеем – механик, а подлинным богом – сам человек.

Тем не менее, приступая к первому опыту – изготовлению пробного автомата для колокольни, – он позволил своей фантазии слегка разыграться: впрочем, то, что могло показаться своевольной причудой, на самом деле было побочным результатом его честолюбивого практицизма. Наружный облик существа для колокольни не должен был сходствовать с человеческим, а равно и животным; не должен был и уподобляться вымышленным, пусть даже самым диковинным, образам древних легенд и преданий: создание это должно было быть совершенно оригинальным как по внутреннему устройству, так и по внешнему виду, причем чем ужаснее последний – тем лучше.

Вот что говорилось очевидцами относительно предприятия Баннадонны и сокрытого за ним умысла. Каким образом, в самом начале, непредвиденная катастрофа опрокинула все планы – или, вернее, какие догадки высказывались на этот счет, предстоит изложить ниже.

Предполагалось, что накануне злосчастной развязки, после ухода посетителей, Баннадонна распаковал манекен, привел его в полную готовность и поместил в надлежащее укрытие – нечто вроде сторожевой будки в самом углу, далее, на протяжении ночи и почти все утро, он занимался тем, чтобы обеспечить безошибочность действий облаченной в домино фигуры, следовало устроить так, чтобы манекен покидал сторожевую будку каждые шестьдесят минут, скользил по железным рельсам, приближался к колоколу с воздетыми оковами, ударял по одному из двенадцати соединений двадцати четырех рук, затем обходил вокруг колокола и возвращался на свое место, пребывая там в ожидании следующие шестьдесят минут, после чего тот же самый ритуал подлежал повторению; колокол между тем, под действием хитроумного механизма, поворачиваясь на своей оси, подставлял под опускающийся молот сплетенные руки других двух фигур, когда часам следовало пробить два, три раза – и так далее, до самого конца. Звучащий металл для колокола изготовлен был таким образом (секрет сплава погиб вместе с изобретателем), что при разъединении каждого из двенадцати рукопожатий должна была раздаваться своя особенная мелодия.

Однако волшебный металл под ударом колдовского металлического пришельца не прозвучал ни разу, и не союз двух рук разомкнул тот своим молотом, но одним взмахом оборвал жизнь честолюбивого мастера. Высказывались догадки, что после того, как манекен был спрятан в сторожевой будке, где должен был оставаться до урочного времени, готовый к неотвратимому появлению в назначенный час, изобретатель тщательно смазал маслом колею, по которой тот должен был скользить, и поспешил затем к колоколу – желая, вероятно, придать изваянию окончательную завершенность. Истинный художник, Баннадонна тотчас с головой ушел в работу: видимо, его подстегивало еще и стремление смягчить странное выражение на лице Уны: хотя при посторонних он, казалось, относился к этому как нельзя беззаботней, на самом деле втайне не мог не чувствовать в душе смутных угрызений.

Таким образом, на какое-то время изобретатель совершенно забыл о собственном создании, которое, однако, не забыло о нем и, верное своему назначению, в точности повинуясь старательно заведенной пружине, оставило свой пост как раз в нужный момент: по отлично смазанной колее манекен бесшумно приблизился к указанной ему черте и, нацелившись на руку Уны с тем, чтобы извлечь одну-единственную звучную ноту, с глухим стуком сплющил оказавшийся здесь помехой мозг Баннадонны, затем развернулся и тотчас же снова взметнул скованные руки вверх. Рухнувшее тело загородило путь, не позволив манекену вернуться на свое место: тут он и остановился, все еще склонившись над Баннадонной, словно и после смерти своего творца шепотом посылал ему неведомые угрозы. Резец, выпавший из руки мастера, лежал рядом; масло пролилось из масленки на железные рельсы.