Можно ли стяжать любовь не веря в Святую Троицу? - Антоний (Храповицкий)

Таков неизбежный, по-видимому, вывод из слова Божия, но подтверждается ли он научным опытом? Можем ли мы себе представить жизнь и деятельность нашего сознания без этого свойства, исключающего возможность нашего уподобления единству Отца и Сына? Можем ли мы допустить в человеческом здравом сознании хотя некоторое ослабление этой, по-видимому, безусловной противоположности между "я" и "не я", которой проникнуты все сферы нашего внутреннего

мира?

ОБЪЯСНЕНИЕ СЛОВ ХРИСТОВЫХ ПРИМЕРАМИ ИЗ ЖИЗНИ

Ответ на это нужно искать в той области, где раскрывается благодатное единство христиан в любви. Естественному уму неизвестно высшее совершенство любви христианской, но эта добродетель, как и прочие, имеет некоторый зачаток и в естественной жизни; к этому-то зачатку сначала и обратимся за ответом. Действительно, даже в естественной жизни встречаются такие явления, при которых видоизменяется исключительность самосознания, отступая перед силой соединяющей любви.

Таково отношение матери к своим детям, которому не гнушался уподоблять свою любовь ни апостол языков (см. Гал. 4, 19), ни даже Господь Спаситель, ссылаясь при этом на материнские чувства не только в человеческой жизни, но и в жизни животных, например, чадолюбивой наседки (см. Мф. 23, 37). У любящей матери — даже в мире животных — часть жизни отдается детям — не только часть жизни чисто телесной, что выражается, например, в млекопитании, но и часть высших жизненных инстинктов.

Посмотрите на высидевшую в гнезде птенцов исхудалую наседку, собравшую своих цыплят около корма, но не прикасающуюся к последнему. В ней нет даже борьбы с инстинктом голода: радость о насыщении птенцов насыщает ее тело взамен действительной пищи. В случае нападения врагов она с опасностью потерять или даже с действительной потерей жизни защищает их жизнь. И самое главное, она делает все это совершенно непосредственно — точно так же, как прежде защищала бы свое собственное благополучие. Отсюда следует, что предмет или объект инстинктов изменился, перейдя с особи на семью.

То же самое, но с признаками сознательности и свободы, хотя и с сохранением той же непосредственности в самих влечениях и порывах, вы увидите в матери человека. Когда она трудится, голодает, не спит ночей и вообще переносит скорби за ребенка, за детей, она почти никогда не чувствует в себе борьбы, не ощущает подвига, как не чувствовала подвига в девичьей жизни, заботясь о себе самой. В этом смысле предмет, т. е. объект ее самосознания, из "я" перешел на "мы".

Даже в самом теоретическом акте самосознания ей гораздо понятнее противоположность между этим "мы" и прочим миром, нежели между ее собственным "я" и ребенком или детьми.

Эта внутренняя связь с детьми идет гораздо дальше сознательной области ее душевной жизни в период кормления дитяти грудью, простираясь даже на жизнь телесную, а в дальнейшие годы — перерастая в способность предугадывать внутренние движения сыновней жизни по самым общим, случайным и условным выражениям, так что пословица: "Материнское сердце — вещун",— имеет глубокий смысл.

С момента сосредоточения жизненного интереса на ребенке, женщина в значительной степени, а иногда и вовсе утрачивает желание заботиться о себе самой, так что в ее мыслях, чувствах и намерениях происходит такое коренное видоизменение, что обычные психические и логические положения о свойствах человеческого самосознания и личности встречают здесь существенные возражения и ограничения, а догматы Божественной веры — надежду на свободное усвоение человеческим духом.

От жизни человека естественного обратимся к благодатной любви христианской. Если душевное и отчасти телесное естество матери, сохраняя личность и свободу, отождествляется отчасти с естеством детей, то о духовном отце, или обручнике Церкви еще с большим правом можно сказать: "и будут двое —священник и Церковь —одна плоть (Ефес. 5, 31), не двое, но одна плоть (Матф. 19, 6). Теснейшее единство в любви духовной обусловливается большей простотой и единством жизненного содержания, которое так сложно в области естественного существования, так как простирается на все области телесных, душевных и общественных потребностей.

Напротив, в жизни духовной все стремится к одному: Ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Кор. 2, 2). Любить духовно — значит любить во Христе (Ин. 17, 26 и мн. др.), находить свое единство с ближними во Христе как общем средоточии жизни каждого из нас. Христианин есть едино со Христом: не он сам живет, но живет в нем Христос (Гал. 2, 20); во Христе, в Его любви он пребывает, как ветвь на лозе (Ин. 15, 5, 9); в нем Христова обитель (Ин. 14, 23). Для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение (Фил. 1, 21),— так христианин исповедует перенесение во Христа всех своих жизненных целей и чувств и вместе с тем полное освобождение от природного себялюбия: он сделался в буквальном смысле причастником Божеского (Христова) естества (2 Петр. 1, 4). Другой апостол о единстве благодатного естества Христовой Церкви говорит: Он есть мир наш, соделавший из обоих одно, дабы из двух создать в Себе Самом одного нового человека, устрояя мир, и в одном теле примирить обоих с Богом (Ефес. 2, 14—17).

 Когда Господь в прощальной молитве уподоблял будущее единство христиан единству Отца и Сына, то разумел, конечно, не единство личности, как пантеисты  17, а единство многих личностей по естеству. Естественное единство предполагает не только взаимное подобие деятельности многих лиц (ибо тогда догмат Троицы означал бы троебожие), но и единство или тождество жизненного содержания многих лиц, единство воли, единство как известную реальную силу, действующую в каждой личности 18. Именно нечто подобное мы и видим в приведенных примерах из жизни природной и жизни нравственной. Жизнь матери и дитяти есть одна жизнь, у них едино естество; жизнь апостола Павла — Христос, ибо в нем другой жизни нет.

Чтобы это понять, яснее представим себе еще раз нравственный облик какого-либо святого. Все жизненные заботы, которые обыкновенными людьми разделяются на тысячи разнообразных мелочей, у такого праведника сосредоточились во Христе, в усвоении Его совершенств и распространении их на ближних. Борьба между различными склонностями уже не составляет его жизненного подвига: он выше нее, он даже забыл ее совершенно. Напротив, вся его внутренняя природа так глубоко проникнута единым стремлением, что сама собой побуждает его на дела любви и обновляет в нем благоговейное чувство к Богу, сострадательность и любовь к ближним. Он буквально исполнял слова апостола: Освободившись от греха, вы стали рабами праведности. Как предавали вы члены ваши в рабы нечистоте и беззаконию, так ныне представьте члены ваши в рабы праведности на дела святые" (Рим. 6, 18, 19).

Если бы люди не пали, но сохранили и возрастили в себе ангельскую непорочность, то подобное единство естества как реальной действующей силы простиралось бы на весь род человеческий при сохранении личности и свободы каждого человека. Падение состояло именно в себялюбивом обособлении — непослушании, а следствием его было искажение природного единства вплоть до неспособности непосредственно сознавать это единство. Содержанием жизни нашей стало себялюбие — гордость и чувственность,— и лишь через вытеснение его христианским подвижничеством человек восстанавливает свое единство с новым Адамом и с ближними.

Как же вы определите ту вторую благодатную природу, ту положительную силу, которая содействует теперь свободной воле праведника, как прежде ей противодействовала природа греховная? Ответ прост и краток: содержание благодатного естества со стороны настроения есть любовь, а сила, дающая ей жизнь, есть Христос, к Которому христианин устремляет все свои мысли и чувства, но Христос не в Его личной обособленности, как у протестантов, а Христос со всем своим многочисленным телом Церкви (1 Кор. 12, 12—27), как многоветвистая виноградная лоза (Ин. 15, 1—6) 19. Таким-то образом исполняется на христианах первосвященническая молитва Христова о единстве их по по¬добию единства Отца и Сына. Понятно отсюда, что и нераздельное существом "неслитное Лицо Троическое едино Божество" является для сынов благодати ра¬зумнейшей, святейшей истиной и "великой песнью". Претворение нашего себялюбивого и разделенного естества в естество церковное — это, так сказать, воссоединение человеческой личности со Христом и ближними — Церковью во единое естество Церкви — становится одним из оснований для молитвы друг за друга и особенно за умерших, для молитвы за нас святых угодников и для крещения младенцев по вере восприемников. Слова Деяний о том, что у множества уверовавших было одно сердце и одна душа (Деян. 4, 32), весьма созвучны с подобным пониманием.