МОЁ ИНДЕЙСКОЕ ДЕТСТВО - МАТО НАЖИН

Случались и такие удары и падения, что любой нетренированный мальчик вряд ли смог бы встать после них. Но мы вели жизнь, требовавшую силы, быстроты и ловкости. Это было столь же привычно для нас, как для городского парня, торгующего газетами на оживленной улице, лавировать среди быстро движущегося транспорта. Я думаю, что подобные тренировки на свежем воздухе очень полезны для всех, и любой мальчик понимает преимущества этой вольной жизни на природе.

Если пони достигал двух-трёх лет, а на него ещё ни разу не садились, то его нужно было объездить. Если недалеко от лагеря паслись необъезженные кони, то мы отправлялись туда и выбирали на свой взгляд наиболее подходящих.

Первым делом нужно было взять длинный ремень из бизоньей кожи. На нём не было шерсти, он был мягким, но прочным. Затем намеревающийся поймать пони, брал гибкий ивовый прут, предварительно высушенный и очень лёгкий. К его концу привязывался ремень со скользящей петлёй.

Дикую лошадь нелегко поймать. Она весьма увёртлива и очень быстро бегает. Пони всегда сбиваются в табуны, и в каждом есть «наблюдатель». Поэтому объездчику было очень важно отвлечь их. Первым делом, ему следовало знать лошадиные привычки. Кроме того, его собственная лошадь тоже должна была знать, что делать в такой ситуации, ведь чтобы поймать дикого пони они должны были действовать вместе. Иногда в этой охоте принимал участие весь лагерь. Разведчики находили табун и старались, чтобы он сбился в одном месте, обычно в долине. Затем охотники прятались в окрестных холмах, чтобы лошади их не видели. Затем некоторые из охотников показывались на вершине холма с одной из сторон (например, с севера). Табун в таком случае начинал двигаться в противоположном направлении (то есть на юг). Там и встречали его ловцы. В конце концов, лошади начинали бегать по кругу за своим вожаком и сбивались в центре долины. Наконец, они уставали, и тогда охотники пробирались в самую середину табуна и каждый выбирал себе пони, которого он будет ловить. Подкравшись к нему достаточно близко, охотник накидывал петлю на его шею, и петля постепенно затягивалась. Теперь задача состояла в том, чтобы «познакомить» дикого коня с домашним. Конечно, по сравнению с ручным, дикий пони был гораздо более стеснён в движениях. Ремень вокруг его шеи служил недоуздком, и был достаточно длинен, чтобы обвязать им плечи домашнего пони. Таким образом, два коня оказывались связанными вместе и были должны двигаться вместе. Вначале они сопротивлялись, но затем дикий пони понимал, что для него будет лучше двигаться куда следует по доброй воле.

Возможно, вы удивитесь, что пойманные кони так быстро подчиняются человеку. Это достигается следующим образом: никаких громких выкриков, никакой ругани, никакого рукоприкладства и жестокости по отношению к животному. Не должно быть ни суматохи, ни шума – разве что топот копыт бегущих лошадей. Индеец не производит так много шума, как думает большинство белых. Он делает своё дело тихо и с достоинством. Не создавать шума – первая заповедь охотника. Если каждый начнет кричать и шуметь, то любая лошадь, будь она дикая или объезженная, испугается криков и брани, и не выйдет ничего, кроме неприятностей. Кстати, в языке Лакотов вообще нет бранных слов, и потому мы никогда не сквернословили. Но я никогда не видел, чтобы белые делали подобную работу без самых жутких ругательств в адрес бедных животных. Белый человек, похоже, никогда не научится достойно пользоваться своим языком.

Кроме того, индейцы никогда не использовали раскалённого железа, чтобы метить своих животных – белые называют это клеймением скота. Когда мы в первый раз увидели эту процедуру, она вызвала у нас ужас и отвращение. Ужасное зрелище – три-четыре человека, сидящие на беспомощном животном и держащие раскалённое железо на его дрожащем теле, пока не послышится запах палёного мяса. В те времена у нас не было общества защиты животных, но мы были достаточно милосердны и не раз бывали потрясены вещами, которые белые люди говорили и делали.

Когда охотники возвращались в лагерь, диких лошадей спутывали и отпускали. Правую переднюю ногу связывали с левой задней, а левую переднюю – с правой задней. Это не доставляло лошади особого неудобства, но лишало её возможности брыкаться передними ногами и лягаться задними.

Следующий этап – показать животному, что ему не угрожает никакая опасность. Мы гладили его уши, гриву, спину, затем накидывали на него узду и уговаривали идти. Я видел, как мой отец объезжал множество лошадей. Именно он учил меня, что нельзя применять насилие и жестокость ни к одному животному, независимо от его размеров.

Чем больше силы ты применяешь, тем больше оно сопротивляется. Таким образом, я понял, что насилие неразумно в этом деле. Когда я вырос, а моего отца уже не было в живых, я содержал ферму, где вырастил и объездил много лошадей, и при этом я никогда не забывал то, чему он учил меня.

Все индейские мальчики очень хорошие наездники. Но мы старались обучиться и кое-чему более сложному, чем просто сидеть на лошади. Мы представляли, что участвуем в сражении, и придумывали ситуации, которые могли бы там произойти, и как с ними справиться. Это способствовало развитию ловкости и отваги. Перед лицом врага мы должны были быть как можно менее уязвимыми. Если воин просто прямо сидит на лошади, то он – прекрасная мишень для врага. Мы же практиковали различные манёвры на полном скаку. Некоторые из нас, умели на полном скаку спрыгивать с коня и вскакивать обратно. За подобными тренировками с интересом наблюдали все остальные. Представляя себе, что мы скачем навстречу противнику, мы свешивались со спины лошади в противоположную сторону, держась за неё с помощью одного колена – при этом голова и тело были недосягаемы для «врага». После долгой практики мы могли производить этот трюк на большой скорости и доходили до такого мастерства, что «врагу» была видна только ступня.

Затем, мы учили наших пони идти или бежать в зависимости от нашего желания. Выбирался какой-нибудь куст или ствол дерева, и мы заставляли лошадь обегать его как можно ближе, всякий раз направляя её по своему желанию. Лошадь должна была беспрекословно слушаться. Даже если кругом стоит ужасный шум, стрельба и крики, хорошо обученная лошадь всё равно будет делать то, что скажет ей хозяин.

Таким образом, мальчик и его пони вместе росли, проходили обучение и готовились к будущим сражениям. Мы росли отважными, и чем дальше, тем больше старались совершенствоваться в этом качестве. Хотя мы не сражались между собой по-настоящему, но иногда наши игры бывали довольно суровыми. Мы старались понять, чего стоит каждый, и всегда старались показать свою храбрость и выносливость. Ни один из нас не желал прослыть трусом. Мы хотели быть храбрыми и хладнокровными. Мы боролись, швыряли, пинали и лупили друг друга, но, как правило, не всерьёз. Иногда мы получали ушибы и синяки, как и все мальчишки, но старались не обращать на это внимания, поскольку у нас очень ценилось умение стойко переносить боль. Иногда слёзы подступали к моим глазам, но я всегда помнил слова моего отца: «Сын, будь храбрым, никогда не отступай. Сражайся до последнего и будь уверен в победе!» Это была хорошая духовная тренировка, особенно в сочетании с тренировками физическими. Несмотря на то, что я прожил много лет и побывал во множестве сложных ситуаций, я никогда не позволял гневу взять верх над моим разумом.

Некоторые индейцы имели совсем мало лошадей – ровно столько, сколько необходимо для их передвижения, но у других их было очень много. В те дни материальное благополучие человека измерялось тем, сколько у него лошадей. Состоятельный человек имел большой табун, и его типи было большего размера, с большим количеством шестов, и ему требовалось больше коней для перевозки. У моего отца было очень много лошадей, но когда мы отправлялись ловить диких пони, то присоединяли и их к нашему табуну. Когда лагерь переезжал на другое место, нам приходилось использовать многих из наших лошадей для перевозки вещей, но ещё больший табун бежал следом. Обычно это были скаковые или боевые лошади. Те же, которых использовали для перевозки, были не столь быстрыми.

Однажды мы двигались от Змеиной Реки к реке Найобрэра. Я был всего лишь маленьким мальчиком, но моей обязанностью было направлять свободно бегущих коней. Я ехал на мышастой скаковой лошади. Она была молодой и резвой, и у нее был очень нежный рот. Таким образом, она предназначалась исключительно для скачек, но не для перевозки грузов. Когда мы двинулись, поначалу я не торопясь следовал за табуном, не давая моей лошади возможности бежать. То и дело какая-нибудь из лошадей останавливалась пощипать травы, а, заметив меня, отбегала на небольшое расстояние. Но никто из них не пытался убежать, это была просто игра. Мне это очень нравилось, и я перестал обращать внимание, на каком расстоянии от остальных я нахожусь. Прямо передо мной был холм. Некоторые из лошадей взбежали на его вершину и заметили, что остальная часть табуна со всем караваном ушла далеко вперёд. Они побежали, и скоро все остальные уже неслись во весь опор. Моя лошадь, будучи прирождённым скакуном, не могла при этом устоять на месте и стала прыгать из стороны в сторону. Я пытался удержать её, но когда мы достигли вершины холма, и я увидел, что остальной табун находится в полумиле впереди, то по-настоящему испугался. Склон был крутой, а я понимал, что моя лошадь всё равно последует за остальными, и я не смогу её удержать. В течение нескольких минут мы неслись вскачь с холма, и я не мог ничего поделать. Для моего возраста я был хорошим наездником, но всё же мне было лишь шесть лет, и у меня было слишком мало сил, чтобы удержать этого коня. Я уже представлял себе, как падаю и лошадь скачет вперёд без меня. От жалости к себе я заплакал. Со слезами на глазах я пытался удержать её, натягивая узду то в одну, то в другую сторону, и наконец добился своего. Для меня это было большим достижением. Вскоре мы догнали остальных, и я перестал плакать. Потом мне было очень стыдно за это, но вокруг никого не было, и никто не видел моих слёз. Сейчас я рассказываю об этом впервые. На следующий день я попросил свою мачеху (жену моего отца) дать мне другую лошадь. Она дала мне гнедого пони, который был старше, и дальше я ездил уже на нём и потому знал его – во всяком случае, думал, что знаю.