Недомерки - Павел Снисаренко

22. Клуб «Кальмар»

Макс после уроков к клубу прибежал: – Пришла? – Не было еще. Он с охранником давно знаком. Подкатывают машины, выбираются девочки. Каждая Максу рада, якобы в щеку его целуют, заладили: – Наш бедный мальчик соскучился! Макс чувствует, щеки горячие, значит, он опять краснеет. На часах четыре – Арина на репетицию опоздает. Подъезжает «мерс», у Макса сердце окаменело. Выбирается Арина (его жизнь, его любовь) в неприлично короткой юбке. На ходу его чмокает: – Мой мальчик соскучился, на репетицию опаздываю. Макс за ней в клуб: – Кто тебя привез? Она дергает плечом: – Поймала на дороге. – «Мерседес»?! – А что такого? Повезло. – Духи новые? – Старые, ты забыл.

В гримерке чулки и перья, девушки переодеваются. Макс Арину допрашивает: – Откуда у тебя это кольцо? – Уймись! Хватит из-за фигни докапываться! – она швыряет в него пудру, он в нее чьи-то бусы. Девчонки пищат, будто им очень страшно, убегают на репетицию. Макс хватает кольцо раздора и швыряет куда подальше – в сторону зеркал. – Когда предложил уехать, почему отказалась? – Школу закончи! – Перестань со школой! Арина уже не злиться, – Я побежала. Макс шагнул, обнял ее (он пока что ниже ростом), уткнулся в ключицу. Душистая. Арина гладит его по щеке: – Потерпи еще. Уедем, – обещает тем самым, их голосом. – Когда? – сопит, будто младенец, Макс. – Ты узнаешь об этом первым. Поцелуй. Макс пропал – как всегда улетел на другую планету. Арина полетела репетировать. Вот таково его сегодня, его жизнь, его будущее.

Побрел в коридор, двинулся задворками, лишь бы не видеть репетицию. Долбит фонограмма, лезет в уши, смешивается с кровью, которая и так будто газировка. Коридор короткий, Макс упирается в стену. Не туда пошел, заблудился. Ничего, потерплю еще год. Потом убью ее и себя.

23. У подъезда

Мама говорит, на воздухе у подъезда лучше, чем у меня в комнате. У подъезда лавочка, весна. Двери хлопают, жильцы снуют. На жильцов смотреть полезно. Те, которые ко мне привыкли, проходя мимо, здороваются, расспрашивают о самочувствии. Я отвечаю про самочувствие, с деталями, а сам за дорогой слежу – приедет сегодня или нет?

Прикатила. Двое с носилками и чемоданчиком в дом ушли, в кабине, как всегда, водитель остался. Сидит, уткнувшись в книжечку – что-то вроде ежедневника, мелко исписанная. Я нарочно два раза мимо проскакал на своих костылях, чтобы заглянуть в этот ежедневник. Там и про меня должно быть. Только буквы очень мелкие, не поймешь. Тут мне в голову пришел гениальный ход – подружиться. Подхожу к окошку, похвалил машину (водители это любят), спрашиваю, как бы между делом: – За кем сегодня? Водитель посмотрел на меня, костыли, бурчит: – За тобой. У меня внутри похолодело: – Можно, с родными попрощаюсь? – Давай, только быстро.

Поднимаюсь на лифте, рыдания в груди бурлят, до глаз не доходят. Зато смерть начинает потихоньку проникать в организм, цепляясь за желудок, за нервы. Зашел домой, прощаюсь, слова неразборчиво выходят – мама ничего не поняла, мыла голову. Я на всякий случай натянул теплую куртку и вниз.

Выхожу – бросили, уезжают! Другого забрали вместо меня! Ну, я и припустил за ними – в жизни так не скакал! Выскочил за поворот, успел увидеть – «Скорая», тяжелое железо с колесами, стала растворяться в воздухе. Я долго смотреть не стал – мама говорит, к несчастью – развернулся и домой, жить дальше.

24. Дом

Прячась за мокрым деревом, жду Дашу под ее домом. Даше тринадцать и мне тринадцать. Время шесть часов двадцать три минуты. Сейчас Даша выйдет. Может, она уже в подъезде, прыгает по ступенькам. Лифт у них всегда сломан. Раньше так было – Дашка будто бы отправлялась в музыкальную школу, мы во дворе встречались и сбегали куда-нибудь. В кино, например. Потом нас выдала ее младшая сестра Лиза. Меня пропесочили, запретили видеться с Дашей. Мне еще повезло, у меня просто строгий отец. У Даши вообще зловещий. Она его боится. Окна в квартире Даши темные. Может, спит? Время семь. В доме пять этажей. Однажды Даша сказала, когда я ее провожал: «Представь, в моем доме окна не просто окна, а картины в рамах. Если бы сейчас все жильцы к окнам подошли, получились бы как на картинах».

Двадцать лет прошло. Я в другой город переехал. Как меня вообще узнать можно было? Она на улице подскочила, на сторону кренясь, дул сильный ветер: – Я Лиза, младшая сестра Даши. Которая вас с музыкальной школой выдала. Взрослая тетка, сильно накрашена, подбородок дрожит. Я собрался спросить, как она меня нашла и забыл. Лиза в моем городе проездом. Рассказала, в детстве влюблена в меня была, ревновала. Даша ее однажды застукала: она заснула в смешной позе – коленки на стуле, голова на подоконнике. Потому что, не включая света, в окно смотрела, как я за деревом прятался.

Топчемся с Лизой на ветру. Говорить особо не о чем. Мы же не дружили никогда. И двадцать лет не виделись. Попрощались, разошлись. Иду домой и думаю: – Она тогда за мной сверху следила, а я не знал. Думал, там просто черное окно.

25. Зрелость

Ему пятнадцать. Голова пухнет от громадья планов. То ли жениться, то ли сбежать из дома в археологическую экспедицию. Все время мешают сосредоточиться – родители дергают из-за бытовой фигни, звонят то друзья, то озабоченные одноклассницы, то кто-то, не представившись, на ипподром пить пиво.

Он клянется отправиться в три места одновременно и не идет никуда. Выдергивает телефонный шнур, садится за дебют – писать толстый научно-фантастический роман. Без плана, наугад, вооруженный только именами героев и смутно осознаваемой интригой. На пятом предложении останавливается, пронзенный громоподобным откровением – к нему пришла зрелость.

Сквозь ресницу

1. Зимняя армия

Изба в леске на вершине холма, под ним крутой склон и равнина. Могилка мужа рядом, на полянке. Кругом на десятки километров никого. Но она не одна. С ней корова, куры, кролики. Летом только поворачиваться успевай, готовь им запасы на зиму. Летом она мечтает о сыне: стал бы помощником. Зимой о дочери. Дочь пела бы ей перед сном. На улице мороз, темень, а у них дома уют, огонь в печи, дочь поет.

Кто бы мог заделать ей ребенка? Лучше всего, солдат. Они выносливые, неприхотливые.

Зима. Полон дом животины – корова во сне стонет, куры журчат, кролики попискивают. Проснулась от глухих взрывов. Война! Как была, в сорочке, выскочила на крыльцо и обмерла. По белому полотну равнины, наверх, к ней, черные точки движутся. Много-много точек. Армия.

2. Снег

Больничная палата. Обход. Лежачая больная просит у главврача разрешения занять койку у окна. Койка только что освободилась, и сейчас она самое дефицитное место в палате: из окна роскошный вид, лучше, чем в театре – тропинка, мусорные баки, ворона, голые деревья. Больная слезно растолковывает главврачу – она ждет сына, в окно ей будет видно, как он идет. Главврач благословляет, она перемещается на вожделенное место.

Больная счастлива. За окном ворона, мусорные баки, тропинка, голые деревья, мелькают хлопья снега. Снег разговаривает с ней, обещает, сын скоро появится. Не важно, сколько прошло времени, с тех пор, как они поссорились, он скоро придет. Сын не является. Больная умирает, ее место у окна занимает другая.

Нашу героиню везут в морг, помещают в выдвижной железный ящик. Но, поскольку смерти не существует, внутри ее закрытых век ничего не меняется – все так же падает, утешает и обещает снег, тропинка, мусорные баки, ворона, голые деревья, и она ждет сына.

3. Духовная жизнь

В 80-е это было, при советской власти. Юрий Юрьев-Одоевский, абсолютно аполитичный человек, не только пытался сохранить душевное равновесие, но и старался духовно развиваться. Йога, агни-йога, буддизм и прочее были прилежно изучены.

В результате Юрий решился разработать собственное философское учение. Для этого удалился в деревню. Неудачно – летом музыка из приемников, зимой пьянство и поголовное уныние. Тогда он решил отправиться на Восток нашей великой родины. Причем пешком. Одному идти опасно, нашел напарника – Иннокентия С., бывшего геолога.

Накануне выхода в дальний путь к нашему герою нагрянула милиция – Иннокентий арестован, на допросе сознался в следующих планах: создать на Востоке нашей родины правительство альтернативное московскому. Иннокентия признали душевнобольным, а Юрьев-Одоевский, не имевший к идеям напарника ни малейшего касательства, ошибочно сделался диссидентской знаменитостью, борцом с режимом и нонконформистом. После его гибели в заключении, одна антиправительственная боевая организация назвалась его именем. И приспособила его растерянное близорукое лицо на свой лейбл, флаг и листовки.