Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дамоклов меч выбора сорвался с тонкой нити, разрубив на части целые семьи. Чарторыйский-старший до сих пор облачается по праздникам в мундир австрийского генерала, а брат Константин воевал с австрийцами в 1809-м. Правда, год спустя он познакомился в Вене со своей новой женой. Покинув ее с годовалым сыном, он отправился по стопам Сигизмунда III — брал Смоленск вместе с Великой армией, а потом вернулся домой залечивать раны, полученные под Можайском. Сестра Мария грезит о возрождении Польши и привечает у себя некое тайное общество, а ее сын Адам Вюртембергский, кузен императора Александра по отцу, вступил в русскую военную службу. Мать, прежде молившаяся на Александра, после Аустерлица сделала своим кумиром Наполеона и до сих пор верит в него с чисто женским самоослеплением. Больше всего Адам Ежи жалеет о том, что не может теперь говорить с ней по душам. Мать никогда не отличалась терпеливостью и бросалась из крайности в крайность, лишь бы добиться желаемого как можно скорее, а приближение порога Вечности заставляет ее спешить еще больше: она, видевшая крушение Польши, хочет узреть ее возрождение, безрассудно срывая с дерева незрелые плоды… Князь вернулся к письму.
«Вы знаете, что я всегда отдавал предпочтение либеральным формам правления. Однако я должен предупредить Вас, и самым решительным образом, что мысль о моем брате Михаиле не может быть допущена». Посадить на восстановленный польский трон младшего брата царя тоже было идеей Чарторыйского… хотя он с самого начала знал, что Александр ее не одобрит. «Не забывайте, что Литва, Подолия и Волынь поныне считаются русскими провинциями, и никакая логика в мире не внушит России представления о том, чтобы они могли быть под каким-либо иным владычеством, нежели Государя Российского. Что же до того, под каким наименованием они будут входить в состав Империи, то сие затруднение устранить легче. Итак, я прошу Вас, чтобы Вы, со своей стороны, сообщили из этого письма то, что сочтете удобным, лицам, содействие коих признаете для себя необходимым. Чтобы нас не беспокоила мысль о неприятельском стане в нашем тылу, необходимо удалить оттуда все иностранные армии, оставив поменьше и польской. Убедите от моего имени членов конфедерации и правительства сидеть в Варшаве смирно, пообещав им, что им не придется в сем раскаиваться. Подъем в народе выше всяких похвал, и я решил продолжать войну не только всю зиму, но и до тех пор, пока не будет возможно заключить мир прочный и вообще такой, какой необходим для безопасности России и Европы».
Адам Ежи закрыл глаза и потер пальцами веки. Он устал — о, как он устал! Вечно ходить по яичной скорлупе, смирять себя, уговаривать других, сносить злобу, насмешки, презрение… Как долго еще ему хватит сил терпеть двойственность своего положения? Попечитель Виленского учебного округа, больше двух лет живущий за границей… Поляки считают его лукавцем, русские — змеей, пригретой на груди… «Что же касается Вас лично, я, не откладывая, выполнил бы Ваше желание получить отставку, но меня удерживают два соображения: одно из них — чтобы в глазах народных масс, которые, конечно, невозможно посвятить в суть дела, это не показалось признаком изменения моих взглядов на Польшу; второе — как бы, освободившись от сношений со мной, не приняли Вы самостоятельных решений, способных произвести самое дурное впечатление в России и лишить Вас возможности оказать бесконечно полезное содействие в успешном проведении моих планов относительно Вашего отечества».
Планы, планы! Об этих планах они говорят уже пятнадцать лет, но к их осуществлению вечно возникают препятствия. Чем Чарторыйский сможет поручиться министрам, что их не манят очередным миражом? «Более всего неразрывные узы между поляками и мною укрепило бы заключение, после занятия страны, союзного договора между мною и правительством герцогства. С того времени я считал бы себя вправе взять на себя от имени Российской империи священное обязательство не складывать оружия до тех пор, пока надежды поляков не осуществятся, ибо поляки доказали бы перед Россией и Европой, что они мне всецело доверяют, а на мою честность никто никогда не полагался напрасно».
Хлопнула дверь прихожей — это вернулся слуга. Князь Адам убрал письмо обратно в ящик. После обеда он снимет с этой бумаги несколько копий, опустив выражения дружеских чувств и все то, что не относится непосредственно к политике, и передаст Матушевичу для Мостовского, Соболевского и Замойского.
3
— В воззваниях своих тогда я возглашал: «Солдаты храбрые! Се ныне час настал С Россией воевать за Польшу нам вторично!» Произнося эту фразу, актер в нелепой «маленькой шляпе» горделиво выпрямился и выставил одну ногу вперед, заложив правую руку за отворот серого редингота с полуоторванным рукавом и пятнами сажи.
— Не стыдно ль, государь! Вам лгать так неприлично! — возразил ему на это другой актер — с бородой из мочала и завернутый в простыню, изображавшую тогу. — Была ль у вас война за Польшу в первый раз?
— Так что ж, что не было? Кто б смел оспорить нас? — резко обернулся к нему первый. — На что нам правдой жить? Полезней лицемерить!
Успели поляков удачно в том уверить,
Что мы пришли сюда им вольность водворить,
А без того себя за нас до смерти бить
Они бы не дали.
Ужимки и гримасы актера, игравшего Наполеона, возбуждали смешки. На последних словах своей реплики он присел, разведя руки в стороны. Битком набитый зал Ре-вельского театра грохнул хохотом. Напротив, «бог реки Неман» (ходивший в оленьих сапогах и носивший «тогу» поверх рубашки и панталон, потому что по сцене гуляли сквозняки) держался скованно и выговаривал свой текст довольно механически. Своими вопросами к тому, кто
Фортуной к небесам
Казался вознесен, кто стольких бед содетель,
Всем зло творил, терзал святую добродетель,
В безумии своем Творца не признавал
И миром обладать столь дерзко возмечтал, —
Кронон, заградивший беглецу путь в Париж, заставлял разбитого героя признаваться в своих поражениях.
— Мы русских обмануть, как прочих, не успели, — сокрушался Наполеон, комично натягивая себе шляпу на уши.
Тебе известно, как слепим глаза мы всем,
Чтобы охотнее тянули нам ярем.
Куда мы ни придем, везде
