Землепроходцы - Арсений Семенов

Но кем теперь заменить сына боярского? Сколько ни перебирает он в голове людей, не разыскать ему никого, кто бы взялся за это дело. Каждый понимает, что, кроме неприятностей, ничего тут не получит. Ламское море никому не ведомо, бури и льды закроют путь суденышку. Попытка проведать морской путь на Камчатку скорее всего окончится гибелью судна. И даже если принудить кого-нибудь силой взяться за это дело, он, может быть, судно и построит, — корабельщики-то теперь есть, сам государь прислал их, — но как набрать команду на судно? Люди разбегутся. Кто же решится кинуть свою жизнь в ледяную пучину? Только охочий человек может теперь выручить князя, да где его сыщешь?

Заметив все еще стоявшего в приемной стольника Максимова, опухшего, как и он сам с похмелья, князь вспомнил, что послать в морскую экспедицию не охочего человека, а какого-нибудь служилого «по очереди» посоветовал ему этот стольник, и теперь нашел, на кого излить свой гнев.

— Дубовая башка! Аспид! — затопал ногами князь на своего стольника. — Ты, ты подсунул мне этого Сорокоумова! Что мне ныне писать государю? Господи!.. Выпорю всех! В тюрьму тебя вместе с твоим Сорокоумовым кину!

Максимов, знавший содержание отписки якутского воеводы и не придавший ей особого значения, совсем помертвел с лица, увидев, в какую ярость повергла Гагарина эта отписка. Должно быть, губернатор, смекнул он, получил от государя далеко не такое приятное письмо, как хотел показать.

— Батюшка-князь, — пролепетал он трясущимися губами, пятясь к двери, — бес меня попутал с этим Сорокоумовым. Вовек себе того не прощу!

Видя, что Максимов безропотно берет на себя одного всю вину, князь немного остыл.

— Будет, будет трястись, дурак, — заговорил он спокойнее. — Сядь-ка да пораскинь мозгой. Нет ли у тебя на примете человека вместо Сорокоумова? Найдешь такого человека — вину твою прощу.

— Как же, как же, батюшка, — обрадованно затараторил стольник. — Вчерась на пиру своими ушами слышал, как якутский казачий пятидесятник Кузьма Соколов похвалялся спьяну, что морем на Камчатку пройти может.

— Пустое! — отмахнулся Гагарин. — Мало ли кто чего во хмелю нагородит. Вчерась говорил — нынче откажется.

— Может, и пустое, — согласился Максимов. — Да вот беда, никого другого на примете у меня нету. Не худо бы спытать Соколова: может, и взаправду возьмется.

— Ну, гляди, стольник! Откажется казак — взыщу с тебя! — снова посуровел губернатор. — Зови его ко мне немедля. Да крикни там, чтоб мне подали рассолу…

Чуть живой от страха стольник выскочил из ворот губернаторского дома и, подхватив полы кафтана, кинулся сломя голову на розыски Соколова.

В получасье Кузьма Соколов был сыскан и доставлен к губернатору. При этом, опасаясь, что казак, узнав, зачем его зовут, не только откажется от вчерашних слов, но и не захочет пойти к Гагарину, стольник не решился сказать Соколову, зачем его зовут.

— Помнишь ли, чем во хмелю вчера похвалялся? — грозно сведя брови, подступил губернатор к казаку, едва тот встал на пороге.

Соколов, человек крупный и жилистый, с широким лбом и русой гривой, трусом себя не считал, но тут, однако, струхнул порядочно. И что он такое мог наплести вчера? Смутно помнил, что разговор шел о Камчатке, где казаки во главе с Анцыферовым и Козыревским, взбунтовавшись от притеснений, порешили приказчиков и атамана Владимира Атласова и правили государеву службу в Большерецке по своему усмотрению — вольным казачьим кругом. Неужели что-нибудь крамольное ляпнул сдуру? Сечет государь Петр за крамолу головы нещадно, ни чины, ни божья заступа тут не помогут. Самая поспешность, с какой его притащили к губернатору, заставляла предполагать худшее.

— Убей, князь, не помню, — замотал казак спутанной русой гривой. — Голову хмель туманил.

Гагарин озлился.

— Не помнишь, казак? Ну добро! Эй, кто там! Всыпьте казаку батогов, чтобы голова у него прояснела!

Мелко затрясся бородой пятидесятник: такого позора ему, вольному казачьему сыну, не перенести. Вот как жалует его губернатор за верную службу государю! Даже вины его не назвал — сразу в батоги.

— Помилуй, князь, — глухо и даже с угрозой взмолился казак, хватаясь за саблю. — Оговорил меня какой-нибудь служка твой… Купчишку бельмастого вчерась на застолице по уху треснул — помню. Больно занозист… На Камчатку морем пройти хвалился — тоже помню… А против государя, чтоб мне издохнуть, не сходя с места, ни слова не говорил. Не враг я государю, истинный крест, ни слова не говорил. Не верь, князь, наговору.

— Эк намолол! — воскликнул губернатор резким жестом отсылая прочь подступивших к Кузьме Соколову слуг. — Да ты садись, не надувайся. Не то лопнешь. Никто тебя не оговаривал. Да я бы оговору и не поверил — давно наслышан о твоей честной службе государю. Не убоишься ли морем на Камчатку пойти? О том весь спрос.

В приемной у Гагарина было жарко натоплено и душно. Князь Матвей расстегнул свой зеленый — по моде — камзол и, опершись грудью о край березового полированного стола, ждал ответа.

В другое время Соколов, может быть, и задумался бы, прежде чем ответить, однако тут, обрадованный, что недоразумение разъяснилось и беда миновала, ответил сразу и твердо.

— Дело нешуточное, князь, понимаю. Однако думаю, что исполнить его можно. Тем паче теперь, когда государь прислал мореходов и корабельщиков. Сам я тоже в корабельном деле разумею.

— Ну, казак, озолочу тебя с головы до пяток, если дело исполнишь! — обрадованно стукнул пухлым кулаком по столу Гагарин. Ясная и разумная речь казака произвела на него впечатление, и он сразу уверовал в успех. — Окромя наших, есть тут еще один моряк, из пленных шведов, Андрей Буш, бери и его. Может, сгодится. Припасами корабельными тоже наделим, сколь достать в моих силах. Набирай охотников. Можешь от имени государя и моего обещать им чины и богатства.

Через полмесяца отбыл Кузьма Соколов из Тобольска в Якутск. В Тобольске удалось набрать более сорока охочих. Обоз с командой, припасами и обслугой растянулся на целую версту.

Крепко засели у Соколова в голове слова наказной памяти, составленной в канцелярии губернатора: «Не теряя времени, у Ламского моря построить теми присланными плотниками морские суда… с теми мореходцами и с плотниками и с служилыми людьми идти через Ламское море на Камчатский нос». Потом шло перечисление наград, которые ожидали команду после выполнения наказа. И в самом конце: «А буде вы в том пути учнете нерадение и мешкоту чинить… для каких своих прихотей, или, не хотя великому государю служить, в тот путь вскоре не пойдете, или, не быв на Камчатке и не взяв на Камчатке от государевых людей ведения, возвратитесь, и за то вам, по указу великого государя, быть в смертной казни без всякого милосердия и пощады».

Эту последнюю часть наказной памяти князь Матвей правил собственной рукой. Ему было теперь не до шуток. От успеха экспедиции для него зависело слишком многое, чтобы впадать в попустительство.

Зато Соколову эта приписка испортила немало крови. Сам он верил в удачу. Но людей набрать в команду, несмотря на щедрые посулы, оказалось нелегко. Получалось: охота охотой, а при неудаче — голова с плеч. Кому ж тут до охоты? Однако смелых людей на Руси не занимать. Набрал-таки и наберет еще. В Якутске у него немало испытанных товарищей по походам в дальние земли.

Вся зима до самой той поры, как взломало лед на Охоте, прошла для Семейки однообразно и уныло. Что поделаешь, не было у него в остроге сверстников. Вот если бы Умай с Лией приехали…

Редко выпадал день, когда приезжал какой-нибудь инородческий князец от якутов, коряков либо ламутов и Сорокоумов звал Семейку толмачить. При этом Сорокоумов сердился на то, что Семейка плохо понимает корякский язык, и устраивал ему головомойку. Для Сорокоумова все инородцы были на одно лицо, и его выводило из себя, что говорят они на разных языках, будто немчины с английцами либо шведами. Он подозревал Семейку в лукавстве.

Однообразие Семейкиной жизни скрашивало только обучение грамоте. Он уговорил Мяту научить его письму, и тот иногда выбирал время заняться с ним. К весне Семейка уже писал помаленьку, высовывая от усердия язык. Сорокоумов не мешал этим занятиям, а потом и вовсе освободил Мяту от других работ до той поры, пока Семейка в полную меру не постигнет письменную премудрость. Сам Сорокоумов писал плохо и с трудом. Пора было отписывать в Якутск и Тобольск о своих нелегких трудах по управлению Охотским краем. Толмач, став грамотен, будет писать под его диктовку. При этом он заставит Семейку держать язык за зубами, чтобы никто в остроге не узнал о содержании письма.

На пасху из тайги стали доходить тревожные вести: ламуты что-то замышляли.

Всю зиму сборщики ясака и промышленные разъезжали на оленьих упряжках от стойбища к стойбищу за пушниной. Государев ясак Сорокоумов приказал брать вдвое против прежнего; при этом сборщикам ясака надлежало объяснять это тем, что государю приходится вести войну и расходы растут, пусть инородцы потерпят. Щипицын с Бакаулиными, а за ними и другие промышленные, взяв в долю Сорокоумова, требовали от инородцев за свои товары столько шкурок, что в стойбищах роптали. Кое-кто из промышленных старался и вовсе брать шкурки даром. При этом инородцев принуждали оставить все прочие работы, кроме охоты на пушных зверей.