Северянин (СИ) - "Nnik"

Тормоду следовало бы испугаться, послушно извиниться и самому кинуться к сухощавому старичку, моля всыпать плетей, тем более что сам Хакон сейчас смотрел на него. Но нет. И мысли подобной не мелькнуло в рыжей голове. Напротив, всем своим видом Тормод показывал: ну же, давай! Дай мне только повод, повод побороться с подлянкой, подложенной жизнью…

Рассевшийся на земле красавчик утробно зарычал и начал подниматься:

- Убью…

- Эрленд! Оставь, – Хакон… смеялся, - не тронь мой… подарок. Подарок, а, подарок, у тебя имя-то есть?

- Есть, - оторопело отозвался Тормод. Ярость еще кипела в нем, но уже как-то глухо, едва пробиваясь через удивление.

- Какое? – а конунг забавлялся.

- Тормод.

- Славно, Тормод. Будешь моим личным рабом.

Эрленд так и не встал, а конунг, тихо насвистывая, пошел дальше. Тормод пару раз моргнул, рассудил, что раз уж он личный раб, то должен постоянно находиться при господине, и, плюнув на мешки, поспешил за Хаконом.

***

- Ушел, - прикрыв дверь за Торкелем, Торвальд сел на лежак рядом с Нордом. – Может, теперь объяснишь, что с тобой творилось эти дни?

Сначала Норд продолжил лежать, не шевелясь, а потом резко сел и вцепился пальцами в волосы.

- Пожалуйста, впредь думай, что болтаешь.

- Что? – тряхнул головой Торвальд. - Ты о чем?

- Господи, что, ты думаешь, будет, если обо всем узнают?

- Что? Ты про Олафа? Боишься? Давай просто уедем, сбежим. Еще не поздно уплыть в Исландию, к моим.

- Я не об этом! – на Торвальда уставились полные тревоги глаза. - В Англии святой отец отправил бы нас на костер. Я не знаю, что о подобном говорят ваши жрецы и велят делать в подобных случаях ваши боги, но почему-то мне кажется – тоже ничего доброго.

Торвальд обалдело заморгал:

- Да какая разница? А эти ваши церковники… ой, не верю я в их благочестие, не верю… так что пусть за собой глядят. А нашим богам плевать на нас. Они благосклонны, покуда получают дары. И… они не лгут. И не лицемерят. Только что Риг**, так ему оно положено…

- Да как ты не понимаешь? Из-за этой авантюры на нас вечно кто-то смотрит, кто-то наблюдает… Я… я сам ввязался. А тебя даже не спросил. И теперь понимаю, что в любой момент могу подставить.

Торвальд захохотал и дал Норду хорошую оплеуху:

- Не на веревке же ты меня тянул? Хватит. Ты со мной когда-то пошел от безысходности. А я с тобой – по доброй воле.

- Торва…

- Ты ведешь – я иду. Везде. А если понадобится – и в Вальхаллу отправимся вместе.

- Нет! Не надо мне никаких жертв. Хотел к родным – езжай. Бррр… плыви. Они же… сколько ты дома не был, а? Тебя, небось, уж мертвецом считают. А ты тут сидишь. Сам же говорил, сестру, страсть, любишь, а она тебя? Сколько слез выплакала, сколько волос выдрала? А мать? О ней ты хоть чуток-то думал? Сидишь тут, похлебку варишь да полы метешь – самому не тошно?

Торвальд молча встал и вышел. Что-то такое горькое, обидное колыхнулось в груди. Да, когда-то Норд шел за ним в чужой для себя мир, шел, надеясь, что он сумеет помочь и защитить. А теперь Торвальд идет за ним. Не потому, что у него особо выбора нет, как раз таки есть. Просто не может он по-другому. И дом, семья… Точнее, семья. Дом для Торвальда теперь был не под родительской крышей. И, кажется, сейчас его из этого дома гнали. И даже за что и зачем не понятно. Чем провинился? Что натворил? Или… теперь хотят защитить его? Вот же глупость. Пусть он лег под мужчину, пусть в их доме он за хозяйку… но воином-то он быть не перестал. Все это такое пустое.

Ноги сами вынесли Торвальда к морю, но не к шумному порту, а подальше, на песчаный пляжик, где валялась только пара перевернутых лодчонок да спутавшаяся сеть. Присев на покрытое подсохшей тиной днище, он уставился на мерно вздымающиеся волны. Вроде и ветер был не сильным, и море тихим, только все же была вода тревожной, беспокойной. Волны казались угловато-острыми, а мелкие брызги хищными.

Упреки Норда горько зудели внутри. Хотелось ни то бежать – быстро, без оглядки, спотыкаясь и падая, покуда хватит сил – ни то спрятаться вот хоть под этой самой лодкой и, сжавшись в сырой темноте, пролежать там до самого Рагнарёка***. Еще лучше пойти домой и, взъерошив золотистую макушку, прижать глупого заговорщика к себе, стиснуть так, чтоб ребра затрещали, и потом долго, с упоением ласкать тонкое, но совсем не хрупкое тело, наслаждаясь плавным движением мускулов под ладонями, шершавыми пальцами в волосах и вкусом обветренных губ. А затем пару раз двинуть по дурной голове, чтоб думала впредь.

- Злишься? – то, что сумел найти, неожиданностью не стало, а вот что вообще пошел искать – удивляло.

- Не знаю.

- Я… может, тебе правда лучше уплыть? – голос за спиной был каким-то тонким и неуверенным, не как у взрослого мужчины, а будто у юнца, без пушка над губой.

- Смотря для кого.

- Эм?

- Для родителей, тут ты прав, лучше. А для меня?

- Тебя?

- Угу. И для тебя? Действительно хочешь, чтоб меня здесь не было?

- Ты же знаешь, что нет.

- Тогда зачем гонишь?

- Ты когда-нибудь видел, как заживо горел человек?

Все еще не оборачиваясь, Торвальд усмехнулся.

- Я видел казни и пострашней.

- Представь, что на месте осужденного я. И как? Нравится?

- Норд, это…

- Я бы не хотел увидеть в таком положении тебя. Вот и все.

- Почему сейчас? – подумав, спросил Торвальд.

- В который свой визит Торкель все поймет?

- Постараемся – не в какой.

- Будем надеяться.

* Урд – одна из Норн – «Судьба».

** Риг – мудрый и хитрый странник, сведущий в рунах. Он обучает знатных и дает советы простым людям. Он входит в дома, ложится с женами и девами и от него рождаются родоначальники. Таким образом, Риг строит мир людей.

*** Рагнарёк – конец этого света в германо-скандинавской мифологии, гибель богов (судьба богов) и всего мира, следующая за последней битвой между богами и чудовищами.

========== Глава 16 ==========

        Легкая весна севера захмелевшей скромницей мягко ступала по Норвежской земле, незаметно окутывая округу пьяной теплой негой. Сперва казалось, что и вовсе нет ее, весны этой. Но тем и прекрасно пробуждение природы в здешних краях, что не срывается вся живность вдруг в дикий безудержный галоп, а украдкой, осторожно, будто боясь спугнуть зыбкое тепло и бледное солнце, высовывает лишь самый кончик носа, чтоб вдохнуть еще морозный, но уже кружащий голову воздух.

Огромные сверкающие сугробы все так же белели круглыми, на зависть отощавшей за зиму скотине, боками, но теперь были не легкими и пушистыми, как нежный заячий мех, а плотными и сердито-приземистыми, с то и дело подмерзающей корочкой наста и извилистыми рытвинами от талой воды. Нежная трава, едва пробившись сквозь снег, тянула тонкие бледные побеги к солнцу, а оголодавшие животные, чуя скорое раздолье, реже ревели по ночам. Хлесткий жгучий ветер, несущий тьму крошечных льдинок, ранящих кожу не хуже ядовитого инея Эливагара*, сменился кусачими, но не злыми, а задорными переменчивыми ветерками. И люди словно парили над землей. Тяжелый груз страшной, опасной, хищной зимы упал с их плеч, заботы и тревоги покинули головы, тела налились силой. Будет тепло – значит, будет и жизнь: молодая, звенящая как капель и трепещущая ранней пичужкой; буйная, яркая, сумасшедшая, с полными песен душами и неугасимым пламенем в сердце. Выстоял холод – все нипочем! Так думали несгибаемые жители северной страны. Так думала и вступившая в самую дивную пору, когда лицо свежо и прекрасно, стан тонок да ладен и походка легка, Ингигерд. Только вот не сбылись мечты-чаянья.

Грубый ревущий огонь жадно пожирал крохотный домик на краю селения. С треском и тихим свистом обращалось в прах дерево, осыпалась красноватой пылью скрывавшая щели глина, и даже камень не выдерживал натиска: глухо бряцал и покрывался трещинами. Густой дым столбом поднимался ввысь и плавно расползался по небу тонкими колышущимися струйками, будто волосы утопленницы. В этом дыму и пламени исчезала вся нехитрая жизнь Ингигерд: небогатый, но надежный кров, старая, но крепкая мебель, рубахи, платья, передники, кухонная утварь, милые украшения… все, что родители оставили, да после их смерти сами нажили.