Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

Герасим начал читать бесстрастным голосом. Василий вслушивался, понимал, о чем идет речь, и все пытался постигнуть, что же раздражало тут отца, почему получилось у них с епископом нечто вроде распри и перебранки.

Сначала шла похвала покойному митрополиту Алексию. Василий покосился краешком глаза на отца: тот доволен, нравится ему слушать про Алексия. Но вот рассказ подошел к Митяю — отец ворохнулся. Олексей писал всем известное, что Митяй новоук в чернечестве и дерзостный самозванец. Отец чуть слышно хлопнул ладонью о подлокотник. Митяй не назывался прямо злодеем, но говорилось, что и монах-то он не настоящий, и самонадеянный чрезмерно, когда грозит собственными руками с Дионисия суздальского скрижали спороть после победного возвращения из Царьграда, и нахален очень, когда просит у великого князя чистых харатий.

— Ну, а про Киприана-то что? — выказал отец нетерпение.

— Про митрополита всея Руси вот ниже: «И пришла весть великому князю такая: «Митяй твой умер, Пимин стал в митрополиты». Князь великий не захотел Пимина принять, сказал: «Не посылал я Пимина в митрополиты, а посылал его как одного из служащих Митяя…» Князь же великий захотел принять Киприана митрополитом…»

— «Захотел принять Киприана митрополитом…» — насмешливо повторил Дмитрий Иванович. — А о том ничего не писано, как Киприан этот лез в Москву при живом Алексии?.. Ладно, чти дальше.

— «Князь же великий захотел…»

— Дальше, дальше чти!

— «Захотел принять Киприана…»

— Слышали, — сердился Дмитрий Иванович, — чти дальше, тебе говорят!

— Так, так… — Герасим заволновался, бегал глазами по строчкам, выискивая нужную, чтобы уж больше не гневить великого князя, а левой рукой разворачивал свиток. — «Послал за ним игумена Федора Симоновского, отца своего духовного, в Киев, звать его к себе в Москву…»

— Это ладно, это верно, это пусть так… — сказал Дмитрий Иванович несколько даже растерянно и разочарованно. — Дальше!

— «И прииде преосвященный Киприан…»

— Ишь ты, Митяй — так неук дерзостный, а Киприан — преосвященный! — опять перебил отец. Но Василий не понял, зачем. — Чти!

— «Киприан из Киева в Москву в свою митрополию…»

— Вот брех! «В свою»! Чти!

— «…В четверг к шестой неделе по Пасхе в самый праздник Вознесения Господня. И много звону было во все колокола, и много народу собралось на сретение его, будто весь город двинулся. Князь же великий Дмитрий Иванович принял его с великой честью и со многой верой и любовью…»

— А ну, подай свиток, его, Киприана рука!

— Нет, великий князь, то доброписца Олексея полуустав.

— Знаю, перебеливал Олексей, а сочинял все Киприан, лиса хитрая. — Отец поднялся с кресла. Василий пересел на лавку. — Нерусь он, а чужеземцу что до нашей Москвы? — бросил ее, сам же — в Тверь. Что он тебе тогда сказал, Василий, чем трусость свою оправдал?

Василий слишком хорошо помнил, что сказал ему ночью двадцать третьего августа на росстани дорог Киприан, но произнести те слова про себя боялся. А тем более повторить их вслух да еще при всех, сейчас… Можно сказать, но не все, только то, что Киприан признавался в своем неумении рядить полки и сидеть в осаде. Но сознательное умолчание не есть ли тоже ложь? Василий не знал, на что решиться.

Отец понял его состояние:

— Ладно, об этом мы с тобой потом… — Он не добавил слов один на один, но они подразумевались, так, во всяком случае, понял Василий отца и внутренне сжался от ожидания чего-то опасного и неминуемого.

Осень была поздняя. За глухариными болотами на озере по утрам надрывно кричали журавли — словно плакали в голос обиженные женщины и дети. Отчего они так рыдали — не хотели лететь в чужие края? А может быть, кто-то зорил их гнездовья — ведь в брашнях обильного стола эти птицы за свой вкус почитались третьими после тетеревей и гусей, превыше лебедей и уток?

Журавлей этих долго будет помнить Василий.

— Возьми, возьми его, улю-лю-лю-лю! — катился по лесу крик.

Собаки гнали зайца, но Дмитрия Ивановича и Василия, сидевших в седлах своих любимых коней, не волновали ни азартные крики охотников, ни яростный лай гончих: истинно княжеская охота была впереди — на матерых волков и лис.

Дмитрий Иванович любовался своими борзыми. Они имели разный окрас — белый, палевый, красно-палевый, серый, было несколько пегих в разном соединении цветов, но все были одинаково стройны и статны. Каждую собаку знал Дмитрий Иванович во всех ее достоинствах и особенностях: кто из них нагл, а кто просто резв, кто пылок, а кто тягуч. Собак, скачущих по охоте, а тем более тупиц еще в прошлые потехи псари выявили и убрали, чтобы они не портили благородного княжеского стада.

— Пусть в остатний разок покажут свои доскачки и броски, — грустно сказал Дмитрий Иванович.

Василий удивленно вскинул глаза — отец объяснил хмуро и нехотя, глядя в сторону:

— Да, в остатний разок! Всех отправлю в подарок ненавистной Орде… С псарями и выжлятниками в придачу. И только бы эта была придача!.. Подчистую казну выгребем за ярлык.

— Но, отец, ты же говорил, что мы будем владеть великокняжеским столом вечно, без угождения и задаривания?

— Говорил и буду опять говорить скоро, но пока… Конечно, горька власть, из рук ворога полученная, тяжела плата за нее, велика дань, но… Слушай меня внимательно, сын. — Василий понял по тону, что наступил тот самый момент один на один. Он ждал его и боялся. Как видно, и отцу не просто было подойти к этому, даже выражение глаз у него все время менялось: то доверчивое, то подозрительное, а то вроде бы и заискивающее, словно бы он поддержку и защиту обрести в сыне надеялся.

Они проехали шагом вдоль лесной опушки, рядышком, стремя в стремя, остановились на взгорке, с которого хорошо просматривалось ровное и чистое, без пней и кустов, поле — самое место для травли борзыми.

— Видишь сам небось, не маленький уж, что вокруг происходит. Русские князья порознь и тайком от меня поволоклись к Тохтамышу на поклон. Тесть дорогой, дед твой, Дмитрий Константинович, прямо-таки на пузе туда приполз. И городецкий князь Борис Константинович на что-то надеется, а великий князь тверской Михаил Александрович, не один — с сыном, не прямицами, но околицами, в обход Москвы за ярлыком на великокняжеский престол побежал. Великий Новгород после моей победы над Мамаем построил на берегу Волхова церковь святого Дмитрия, а ныне сразу же из-под нашего влияния вышел и принял князем-наместником Патрике я Наримантовича литовского. Олег Рязанский вообще грозит пойти на нас войной. Думают они: все, крышка Москве. Но нет! Москва, она, — как феникс-птица!

Тут Дмитрий Иванович несколько приободрился: видно, сравнение Москвы с возрождающейся из пепла сказочной птицей понравилось ему самому. Но тут же и снова опечалился он, заколебался — посмотрит на сына и отвернется, бросит летучий жалеющий взгляд — и тут же в землю твердыми, как речная галька, глазами упрется. Наконец решился!

— Ты поедешь в Орду ярлыка добиваться!

Василий просто дара речи лишился. Поле, и горизонт с далекими лесами, и небо в редких облаках — все покачнулось перед ним. И дыхание занялось, будто в глотку кол воткнули. Ему показалось, что он ослышался, что отец шутит. Но сердце, забухавшее в груди больно и тревожно, говорило ему: правда это, правда, поверить невозможно, но — правда! Но почему именно он?.. Не сам отец, не какой-нибудь боярин знатный, умом быстрый, извивы жизни, все излучины ее прознавший, в мысль чужую, лукавую глубоко и быстро проникающий, замыслы вражеские упреждающий. А что он там, Василий, в Орде поделает? Аки агнец, на заклание брошенный… «Если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо меня…» Вот когда он мгновенно прочувствовал смысл этой горькой тихой просьбы Спасителя нашего!.. Уж если Он устрашился!.. Если Его слабость — не Божеская, но человеческая — объяла! Если Ему тяжко было ступить на путь крестный, мученический!.. «Впрочем, пусть будет воля Твоя, а не Моя!» — пронеслись в мыслях Василия кроткие слова Утешителя и Защитника всех труждающихся. «Приидите и успокою вас…»

Чтобы быть повыше, Василий стоял на стременах, но от отцовских слов ноги его подкосились в коленях, и он шлепнулся на седло. Стремена отскочили, ударили Голубя по бокам. Жеребец решил, что его пришпоривают, махнул скоком. Василий едва удержался на нем, уцепившись за гриву, и лишь потом натянул удила.

Отец подъехал сзади, пошутил грубовато:

— Куда ж ты торопишься? Вот замерзнут реки, снова вскроются, за это время и снарядим тебя, а?

— Да как же, я ведь маленький! — растерянно прошептал Василий. Знал, не то сказал, что, может быть, ждал от него отец, но — само сказалось.

И тем пронзительней была ласковость, какая слышалась в насмешливых вроде бы отцовских словах:

— Вот так маленький — двенадцать лет!