Операция «Людоед» - Андрей Троицкий

Пермь, район Банной Горы. 1 августа.

Жаркое марево, висевшее над городом, не обещало вечерней прохлады. Серо-голубое небо тлело, как папиросная бумага. Колчин вышел из последнего вагона электрички, пересек пути и пошел вверх по широкой утоптанной тропе, на ходу считая шаги. Когда счет закончился на цифре девятьсот шестьдесят семь, Колчин стер со лба испарину и перевел дух. После тяжелой разминки он запоздало вспомнил, что город как-никак построен на отрогах Уральских гор. Психиатрическая больница, отгороженная от большого мира высоким забором, слушала тишину, жужжание разжиревших мух и погружалась в послеобеденный сон. По правую сторону от забора начиналась центральная улица небольшого поселка Банная Гора, застроенная деревянными домами. Предъявив вахтеру удостоверение офицера ФСБ, Колчин дошагал до главного корпуса, поднялся на третий этаж, распахнул дверь кабинета главного врача. Место за большим письменным столом занимал невыразительный молодой мужчина в серой рубашке с коротким рукавом. Создавая видимость кипучей работы, он перебирал учетные карточки пациентов и чертил какие-то козявки в блокноте. Увидев Колчина, бросил карандаш, выскочил из-за стола, тряхнул руку гостя. – Русаков Константин Сергеевич, – представился главный врач. – Мне уже звонили из городского управления ФСБ. Насчет вашего визита. К нам из вашей конторы заглядывают не часто. Не так часто, как хотелось бы. Но мы гостям рады… Честное слово, рады. А вы из самой Москвы пожаловали. Надо же. Тысяча восемьсот верст как-никак. Тон Русакова, бегающие по сторонам глаза, порывистые конвульсивные движения взволнованного, напуганного человека заставляли усомниться в искренности его чувств, в нахлынувшей на врача радости. Русаков усадил Колчина за стол для посетителей, сам сел напротив. Раскрыл блокнот, но записывать было нечего. Тогда главврач, чтобы чем-то занять беспокойные руки, вытащил из горлышка графина стеклянную пробку и стал раскручивать ее на гладком полированном столе. – Вот ознакомьтесь.

Колчин вытащил из кармана пиджака и протянул Русакову выписанную в Москве казенную бумагу, озаглавленную словом «постановление». В бумаге написали, что на территории больницы будет проведена оперативная проверка и следственные мероприятия в рамках уголовного дела, возбужденного по статье 205 УК РФ (терроризм). Когда главврач закончил знакомство с документом и пять раз подряд по слогам прочитал пугающее, приводящее в трепет слово «терроризм», его физиономия как-то вытянулась, сделалось напряженной. На лбу высыпали капли пота. Колчин придвинул ближе к себе графин, перевернул стакан.

– Терроризм? – Русаков вытер лоб платком. – Кто-то из наших пациентов отличился?

Колчин опустошил стакан в три глотка. Вода отдавала железом и хлоркой.

– Возможно, – ответил Колчин, в такую-то жару вдаваться в долгие объяснения не хотелось. – Пока проверяем. Мне нужно ознакомиться с кое-какими бумагами. Как долго вы храните истории болезней пациентов?

– Живых пациентов – пятьдесят, умерших – семьдесят пять лет.

– Я как раз насчет умерших, – кивнул Колчин. – Меня интересует Вера Романовна Людович. Она скончалась пять лет назад.

– Тогда я еще здесь не работал.

Русаков облегченно вздохнул, успокоился. Вскочил, подбежав к телефону, вызвал своего заместителя по лечебной части Василия Кожевникова.

– Он проводит вас в архив, – сказал Русаков. – Пять лет назад Кожевников здесь тоже не работал, как и я. За это время сменилось руководство больницы и почти весь медицинский персонал. Включая сиделок и медсестер.

– А врач Сомова еще работает?

Русаков скорчил плаксивую гримасу.

– Она трагически погибла, – ответил он. – Но это было до меня, вернее при мне, но дела я еще не принял.

– Так что случилось с Сомовой? – Она возвращалась домой после работы, – Русаков принялся с удвоенной энергией раскручивать на столе пробку от графина. – Дело было зимой. Как раз прошел дождь со снегом, платформа обледенела. Сомова упала прямо под электричку. Телесные повреждения относительно небольшие. Ей отрезало руку выше локтя. Ее перенесли на платформу. Пока поднялись на гору за врачами, то, да се… Короче, она истекла кровью.

– Понятно, – кивнул Колчин.

– Между нами говоря, Сомова здорово выпивала, – сказал Русаков. – В прежние времена в архиве, куда вы сейчас пойдете, мы хранили не только истории болезней, но и спирт. Сомова сдружилась с архивариусом, бывшей зэчкой. И после работы они квасили в архиве. Позднее я уволил ту зэчку за разбазаривание спирта. Русаков оборвал свое повествование и горестно вздохнул, то ли пожалел о скороспелом увольнении несчастной старухи зэчки, то ли о разбазаренном спирте.

Заместитель главврача по лечебной части Кожевников, молодой безусый парень, провел Колчина в глубину двора, мимо длинных деревянных бараков, бывших солдатских казарм, а ныне лечебных корпусов. Подошли к одиноко стоящей потемневшей от времени избушке, где помещался больничный архив, Кожевников отпер дверь своим ключом, пропустил Колчина в помещение. Четыре комнаты были с пола до потолка заставлены стеллажами, забитыми историями болезни и амбарными книгами. В окно бились мухи, а жара стояла, как в парной на исходе дня. – Архивариуса сейчас нет, но мы и без него разберемся, – сказал врач.

– А вы давно здесь работаете? – спросил Колчин.

– В следующем месяце исполнится четыре года.

Кожевников открыл форточку, усадил Колчина за шаткий столик у окна. Вытащил амбарную книгу пятилетней давности, страницы которой были разделены вертикальными линиями на три столбика и исписаны мелким кудрявым почерком. Колчин прочитал слова, вынесенные в заглавие граф: «Прибыло. Убыло. Умерло».

– А разве «убыло» и «умерло» – это не одно и тоже?

– Не совсем, – покачал головой Кожевников. – В последнем случае нам остается труп. Он-то никуда не убывает. К сожалению.

Кожевников через голову гостя заглянул книгу, перелистал страницы, ушел куда-то за стеллажи и вернулся с довольно тощей историей болезни, на которой было написано имя и дата смерти больной. История болезни открывалась документом, отпечатанном на бланке областной администрации. «Отношение», – прочитал Колчин. Далее следовал текст письма, адресованного главному психиатру города. Некто Евгений Щербаков, министр жилищно-коммунального хозяйства области, просил тогдашнего главного психиатра принудительно обследовать старшего инспектора по строительству Веру Романовну Людович. Следующим документом оказалась служебная характеристика на Людович, подписанная все тем же министром Щербаковым. «В поведении Людович отмечаются аномалии: перепады настроения, истерики, угрозы в адрес сослуживцев, – писал Щербаков. Она постоянно компрометирует руководство областной администрации по бредовым мотивам. Людович в присутствии посторонних лиц разглашает коммерческие и иные тайны, клевещет на высокопоставленных чиновников. Кроме того, Людович страдает манией преследования». И далее в том же духе. Характеристика больше напоминала донос в духе сталинской эпохи, написанный кондовым бюрократическим языком. Далее начиналась непосредственно история болезни: результаты анализов, заключения лечащего врача Сомовой. И, наконец, диагноз, поставленный главврачом больницы Гойзманом: параноидный психоз (бред отношений). В истории болезни не было ни слова о процедурах назначенных врачами. Коротко сказано, что Людович прописан курс лечения нейролептиками.

– Вот тут написано, что Людович лечили нейролептиками, – Колчин провел пальцем по неровным рукописным строчкам. – А какие именно препараты ей кололи?

– У нас не Москва, – усмехнулся Кожевников. – Нам достаются самые дешевые лекарства. Используем, что есть на складе. Лечащий врач вела историю болезни от случая к случаю, интервалы между записями – две-три недели. Сомова писала. «Больная Людович забывает имена и внешность окружающих людей, ничем не интересуется, не следит за собой. Жалуется на то, с каждым днем у нее то слабеет зрение. Медперсонал заставляет ее пройти гигиенические процедуры принудительно. Переведена из отдельного бокса в палату на пять мест». Через пару страниц другая запись, сделанная спустя два месяца: «У Людович отмечается обостренный беспочвенный страх, бред преследования. Людович утверждает, что с ней хотят свести счеты ее враги. Они охотятся за больной, хотят ее отравить, зарезать столовым ножом, выбросить из окна, утопить в ванной. Людович переведена в общую палату на десять мест». За две недели до смерти Людович Сомова сделала последнюю запись: «При встрече с мужем Людович не проявляет радости, часто не узнает его. Новостями не интересуется, новые факты не воспринимает. Апатична, наблюдается деградация интеллекта и памяти. Целыми днями лежит на кровати, отвернувшись к стене. С больными контакта не поддерживает. В то же время на аппетит жалоб нет. Людович с жадностью ест все, что приносит муж. Жалуется на ослабленное зрение».