Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020) - Роман Кацман

– Конец?

– Как знать?.. [Цигельман 1981: 198–199].

О том, в каких отношениях друг с другом находятся различные слои реальности, красноречиво свидетельствует следующий отрывок, в котором писатель Рагинский общается со своими персонажами:

Мясо действительно удалось и не так уж много пригорело, а то, что пригорело, тоже неплохо пошло под водку «Кармель», длительно выдержанную в морозилке. <…> После второй рюмки предыдущие неприятности показались Грише устранимыми, и он, наливая третью, хотел сказать, что, мол, слушайте, хевре, у меня сегодня был Алик Гальперин; трудно живется человечку; надо помочь еврею; жаль парня; но Рагинский вычеркнул эту фразу и сказал:

– Слушайте, хевре, вы помните Женю Арьева? Расскажите мне о нем.

Потом Рагинский вычеркнул и эту фразу, подумав, что следует постепенно, исподволь вести собеседников к нужной теме, заставляя их по доброй воле говорить о том, что хочешь услышать. Он начал с абзаца, дожидаясь, пока Гриша разольет по третьей рюмке и приятели выпьют. Говорят, что после третьей рюмки человек расслабляется достаточно, чтобы стать самим собой.

А в это время приятели выпили, и Гриша все же сказал:

– Слушайте, хевре, у меня сегодня был Алик Гальперин. Трудно живется человечку. Надо помочь еврею. Жаль парня. <…>

– Если тонет Гальперин, не помочь ему – доброе дело! – сказал Макор, но Рагинский вычеркнул эту фразу, решив при надобности использовать ее по другому поводу. Он сказал:

– Поменяйтесь-ка местами, господа!

Слегка побледнев, они поменялись местами <…>

– Прекрасно, – сказал Рагинский и разлил по четвертой рюмке, – а теперь поговорим.

– Вроде бы мясо передержано <…>

Рагинский сощурился, подумал, хотел было вычеркнуть всю страницу и медленно сказал:

– А ну-ка, пересядьте еще раз.

Они пересели. <…>

– Люди ведь разные, – сказал Хаим, бывают полезные и бесполезные. <…> Послушайте, Рагинский, мне челюсти сводит, плечи болят… Зачем вы это затеяли, Рагинский?

– Мне казалось, что, поменявшись местами, вы станете говорить правду, изобличающую того человека, на чье место вы сели… Разве не получается?

– Не получилось, – сказал Хаим. <…>

– Сломали вы застолье, Рагинский, – сказал Гриша. – А ведь так славно сидели! [Цигельман 1981: 96–97]

Прежде всего, надо отметить, что, в отличие от постмодернизма, речь здесь идет не о превращении мира в текст, а, наоборот, об ожившем тексте, то есть о традиционном сюжете, от мифа о Пигмалионе до «Шести персонажей в поисках автора» Пиранделло. Далее, хотя «автором» в этом отрывке является не сам рассказчик, а герой-рассказчик в рассказе, его действия перекликаются с приведенными выше отрывками из финала повести и вкупе с ними свидетельствуют о том, что автор не контролирует свое произведение и что «совершенство в паузах» является не столько его поэтическим выбором, сколько маркером неудачи, выдаваемой за удачу. И наконец, эта неудача прямо следует из неудачного или намеренно сорванного жеста схватывания, то есть познания, реальности. Вопреки тщательно демонстрируемой самоосознанности автора, эта связь остается для него слепым пятном. Саморефлексия оборачивается самоотстранением, солипсизмом и, несмотря на всю авторскую самоиронию, безнадежным нарциссизмом. Плоская онтология Цигельмана, когда все субъекты существуют в одной бытийной плоскости и никто из них, включая и «самого» автора, не только не обладает привилегированным доступом к познанию и контролю, но и все они сами являются объектами в бурлящем потоке мирового и литературного хаоса, – онтология эта служит эстетическим или эмпирическим обоснованием радикального эскапизма, бегства не только от культурной реальности, но и от самого существования.

Одна из форм этого эскапизма названа в повести «уклонизмом», определению которого посвящена целая глава. К уклонистам относятся и Рагинский, и его загадочный друг Арьев, и в той или иной степени все герои и рассказчики повести. Автор не скрывает своей симпатии к уклонизму, в характерной для него манере поигрывая с возможностью как идентифицироваться с ними, так и отстраниться:

Они пожимают плечами и улыбаются. <…> Место пребывания уклонистов – светлый закуток. <…> Уклонисты стремятся одновременно выпасть в осадок и раствориться. <…> Уклонисты принимают мир таким, какой он есть, желают ему здоровья и долгих лет жизни, но дела с ним иметь не хотят, предпочитая уклоняться. <…> В так называемых острых практических ситуациях они сворачиваются клубочком и спят, уверенные, что таковые ситуации, не найдя своего объекта, рассосутся сами собой. Так обычно и случается. <…> Уклонисты не делают карьеры и не занимают общественных должностей <…> Уклонисты никогда не стесняются. Стеснительность есть производная реакции на мнения окружающих. Уклонисты никогда не интересуются мнением окружающих, уклонисту важно только то, что он сам о себе думает. <…> Уклонист всегда живет так, как хочет. Если что-либо мешает ему жить так, как он хочет, он от этого уклоняется. <…> Уклоняясь, уклонист стремится к созданию независимой и изолированной от окружающего мира системы, состоящей из одного уклониста, гряды гор и сонетов, высекаемых на упомянутых горах. Поскольку эта самодостаточная система не работает без котлет и вина из дола, стерильных уклонистов не бывает [Цигельман 1981: 174–175].

Этот отрывок позволяет сделать вывод, что даже плоская онтология у Цигельмана не вполне такова, какой кажется, поскольку она не мешает автору смоделировать вполне объемную картину реальности: реальное или, как сказано в тексте, «мир», – это то, от чего уклоняется уклонист. Оно не познается не в силу мистических, теологических, психологических или физических причин, а потому, что познающий заведомо избегает жестов схватывания реальности, и эти его не-жесты вполне четко очерчивают ее границы. Реальность понимается, таким образом, как мир прагматических и этических, общественных и личных, трудовых и бюрократических отношений. И действительно, немало страниц и большая часть названий глав в повести посвящены таким «низким» материям, как выбор марки автомобиля, устроение выставок художников, бизнес-проекты, научные исследования, банковские ссуды, мечты о жизни в другой стране, квартиры, мебель, выбор партнера для секса, смена религиозной принадлежности и т. п. Точнее, их осмеянию, напоминающему отрицание мещанства в советском интеллигентском дискурсе. Однако именно эти отвергаемые материи создают ту сложность и сочность, вполне реалистические, без которых повесть была бы фрагментарным, отвлеченным и не слишком оригинальным эссе. Они являются акторами, наряду с рассказчиками и героями, продвигающими сюжет и формирующими тематику и органическую фактуру текста как бы помимо воли автора. И хотя напрямую об этом не говорится, можно заключить, что это равноправие всех акторов, как реальных, так и антиреальных, в смысле уклоняющихся от реального перед лицом идейных и художественных целей творчества, и составляет суть характерного для Цигельмана 80-х реализма. Можно также заключить, что в данной плоскости