Рукопись, написанная кровью - Анна Данилова

– Да уж куда понятнее.

Рита ушла, пожимая плечами и что-то бормоча себе под нос.

«Сара Бернар!» – подумала Юля, глядя ей вслед и мысленно усмехаясь, поскольку поведение Аперманис ей подсказало, что сейчас следует делать. Она тотчас вырвала исписанные листки из блокнота, спрятала их в карман, а на чистом листке быстро набросала полубредовый план действий, связанный преимущественно со встречами и вопросами, касающимися бывших любовников Бродягиной, а напоследок, для пущей убедительности и чтобы не вызвать подозрение у умной Риты, начеркала:

«Все надоело. Судя по всему, девицу грохнул ее же любовник. Надо бы возвратить деньги и прекратить эту никому не нужную работу, тем более что ее мать вовсе не заинтересована в том, чтобы найти убийцу. P.S. Надо срочно покупать билет в Берлин».

Вот этой последней фразочкой она и собиралась зацепить пару-тройку людишек, работающих на того, по чьей вине погиб или вынужден был уехать из страны Крымов.

Оставлять блокнот на видном месте, то есть таким примитивным способом провоцировать Риту, Юля не могла – тоже неглупая. Она запрятала его в карман куртки, которую зарыла среди прочих курток и плащей Аперманис на вешалке в передней, и уже перед тем, как отправиться к Харыбину, сказала как бы ненароком:

– Что-то сегодня холодновато… Одену-ка я вместо куртки пальто…

И тотчас, на ее счастье, зазвонил телефон; он оказался настолько кстати, что давал возможность Рите, внимательно прислушивающейся к каждой произнесенной Юлей фразе, допустить возможность, что Юля, отвлеченная звонком, забудет переложить необходимые ей вещи из карманов куртки в карманы пальто, а потому едва за ней захлопнется дверь, как Рита тут же начнет рыться в куртке.

Звонил Чайкин. Как и договаривались. Умница.

– Юля… – говорил он взволнованно и заикаясь почти на каждом слове.

«Переигрывает».

– Да, Леша, я тебя слушаю… Не кричи в трубку…

Она сказала это нарочно, чтобы Аперманис слышала пусть даже и одну сторону разговора, из которого, если не дура, сможет понять самую суть.

– Значит, так… ОН приехал! – ликовал он, играя сам с собой и дурача воздух и графитовый порошок телефонных трубок. – ОН в городе. Ты поняла, о ком я?

– Этого не может быть… – дрогнувшим голосом, как бездарная актриса на сцене дешевого самодеятельного театра, с надрывом произнесла Юля и вдруг услышала биение собственного сердца. Вот оно-то билось по-настоящему, громко, просто-таки бухало в груди, не желая ни с кем вступать ни в какие сомнительные игры и реагируя на услышанную информацию искренне, то есть радуясь и волнуясь.

Это были фантастические переживания, как если бы она рассказала кому-то о своей способности летать и, взобравшись на гору и замахав руками, вдруг полетела бы на самом деле, поражаясь тому, что не падает и что ее легкое тело удерживается упругим теплым небом… Вот что такое озвученное слово.

– Говорю же, он здесь и, узнав, что ты вернулась, хочет с тобой увидеться. В восемь у консерватории.

– Что-что, я не поняла?.. Он здесь?..

– В восемь у консерватории, – прорычал Чайкин и бросил трубку.

Юля медленно повернула голову и встретилась глазами с Аперманис. Та смотрела на нее не мигая, как на привидение.

– У тебя что, столбняк?

– Нет, – прошептала Рита. – Кто-то приехал? Ты так разволновалась. Что-нибудь случилось?

– Да, мне позвонили и сказали, что меня снова хочет видеть мой бывший муж, черт бы его побрал… Ну да ладно, мне пора. – И, не дав Аперманис опомниться, Юля быстро накинула на себя пальто и почти выбежала из квартиры.

Глава 10

Перед тем как отправиться на встречу «с Крымовым», она заехала к Харыбину. На этот раз он оказался дома и встретил ее так, словно они увиделись после долгой и утомительной разлуки, – принялся жадно целовать ее губы, крепко при этом обнимая и шепча самые ласковые слова, на какие только был способен.

– Я знал, что ты вернешься… – Он почти плакал, тиская ее в уголке передней и тычась, как одичавший и всеми забытый молодой зверек, своим лицом в ее лицо, волосы, грудь и опускаясь все ниже и ниже, пока не обхватил ее бедра кольцом своих рук и не приподнял над полом.

Если бы это не было игрой, если бы она не узнала накануне о том, что в 1983 году итальянским режиссером Карло Лидзани был снят фильм под интригующим названием «Дом с желтым ковром», если бы настоящая Аперманис не погибла в автокатастрофе на Рижском взморье, а Наташа Зима не рассказала Юле о том, какими книгами «интересовалась» ее подружка Марина Бродягина, которая за свою короткую жизнь успела переспать почти со всем мужским населением города, включая и отца Кирилла, и за это время разбогатела на несколько десятков, а то и сотен тысяч долларов, да если бы еще и не пропал Крымов, а Щукина не появилась на экране телевизора, невольно иллюстрируя интерес праздных туристов к личности Жан-Жака Руссо… если бы не все это и многое другое, то Юля, возможно, и простила бы Харыбина. Она была беременна от него, и это обстоятельство слишком уж все усложняло. У ребенка должен быть отец, а у нее, легкомысленной мамаши, – муж.

– Ты плачешь? – Он опустил ее на пол, поставил на ноги и припер к стене в самом прямом смысле этого слова, как куклу, боясь, что она, хрупкая и фарфористая, упадет. – Все же позади…

– Что позади? – всхлипывала она, сдерживаясь, чтобы не высказать ему все, что ей стало известно за последние сутки, а заодно и о беременности, о которой она догадывалась, но в которую не верила в силу своей тщательно скрываемой инфантильности, считая, что зародившаяся в ее чреве жизнь не что иное, как чудо, волшебство, к которому относила все, что не понимала: телефон, телевидение, электрический ток…

– Я имею в виду нашу ссору… Ты наговорила мне кучу обидных вещей и даже не дала возможности оправдаться, ответить тебе, что все, что ты сказала, не имеет ничего общего с моей настоящей жизнью. Я никогда тебе не изменял, я любил тебя и люблю, а если и отлучался надолго, так у меня служба такая, извини…

Ей надо было во что бы то ни стало пройти внутрь квартиры и хладнокровно искать и непременно найти то, ради чего она сюда и приехала.

– Приготовь мне, пожалуйста, ванну, – сказала она совсем по-домашнему, просяще-нежно и даже улыбнулась сквозь слезы.

– Ванну? Господи, да я мигом…

«Можешь не торопиться…»

Она в считанные минуты, пока он мыл ванну, обыскала все его карманы, проверила ящики письменного стола, а когда нашла то, что искала, то даже не поверила в увиденное и, спрятав это на груди, под джемпером, встретила Харыбина уже на пороге квартиры.

– Ты куда? – На него было больно смотреть: с мокрыми волосатыми руками в закатанных рукавах, с лицом, которое менялось на глазах от выражения счастья до смертельной обиды, он стоял и смотрел, как Юля справляется с замками, пытаясь выйти. – Куда? Что с тобой?

– Я передумала, – только и сумела сказать она, парализованная тем шоком, который ей только что пришлось испытать, держа в руках вырезку из газеты «Riga».

Расплывающиеся в слезах черно-белые пятна букв типографского шрифта – растягивающиеся в трагикомичной пляске девять знаков, обозначающих фамилии погибших в автокатастрофе под Ригой молодых супругов «А-п-е-р-м-а – н-и-с – М-и-х-а-й-л-о-в», еще долго стояли перед ее глазами, сквозя прозрачным рисунком печатного текста через графический пейзаж летящих мимо деревьев, мрачных силуэтов старых домов и аляповатых витрин магазинов…

В восемь часов она уже стояла между колоннами консерваторского парадного подъезда и безостановочно оглядывалась, желая, чтобы сейчас у нее вместо двух глаз было несколько сотен, расположенных по всей ее поверхности и зорко следящих за всеми теми, кто пришел сюда тоже исключительно ради встречи с Крымовым. Темно-синие сумерки делали очертания колонн, близлежащих домов и силуэты людей расплывчатыми, нереальными. В каждом мужчине, направлявшемся в ее сторону, она видела лишь одного – Крымова. Это был зрительный обман, который приносил ей призрачную радость и одновременно страдание.

И вдруг, еще не веря своим глазам (тем немногим, всего лишь двум глазам, которые у нее были и теперь явно ей изменяли, искажая действительность), она увидела приближающегося к ней стремительной походкой Женю Крымова. Собственной персоной. Он был в своем черном элегантном пальто с золотистым кашне и в черной шляпе. В руке он держал длинный черный узкий зонт, так напоминавший ей всегда трость и над которым она всегда потешалась, называя Крымова пижоном, недоделанным англичанином или недобитым французом, за что ей частенько попадало именно этим зонтом и именно по выпуклым и упругим местам, как если бы они были разрезвившимися детьми, едва только начинающими различать свою разнополость. Но что теперь эти полудетские игры с зонтом, во время которых они устраивали возбуждающие, хотя и страшно нелепые догонялки, заканчивающиеся неизбежным поцелуем где-нибудь в укромном уголке приемной или какого-нибудь пустого кабинета, если она видела перед собой привидение, призрак, фантом… Это не мог быть Крымов, хотя она и рванулась к нему навстречу и даже уткнулась лицом во влажную от сырой погоды ткань пальто, пахнущий шерстью и мужским одеколоном кашемир.