Поздняя осень (романы) - Василе Преда

Матея на поворот дороги послала жена узнать, что с Никулае, может, он встретит его там или хотя бы Миту увидит. «Будь там, пока выйдут Саву», — напутствовала она мужа. Но Саву все не появлялись.

И остальные ожидали Никулае, каждый по очереди высказывая свои предположения. Наконец подошел Миту в наброшенной на плечи фуфайке. Заложив руки в карманы, он сказал, что с Никулае все в порядке, здоров. «Как пришел сегодня ночью, сразу лег спать, даже ничего не ел, думаю, и сейчас спит. Здорово устал, наверное, но с ним ничего не приключилось». Все успокоились и начали говорить о другом, ведь им многое надо было обсудить, решить.

Но Никулае не спал. Он поднялся рано утром и все сновал по дому, перекусил немного, потом открыл окно и закурил. Курил и думал о своем. Уходя, Миту спросил, не хочет ли все же он пойти с ним на сходку, но он отказался. Предпочел остаться один со своими мыслями, накопившимися за это время после скитаний по разным местам. Оп смотрел, не отрываясь, на белую стену и думал свои думы. Временами ему чудилось, что на белой стене перед ним, как на экране, движутся тени, проплывают образы далекого мира, живого, но немого: лошади, солдаты, орудия, траншеи, опять лошади, опять солдаты… Он чувствовал себя нормально, ничего у него не болело, но душа была искалечена. Никулае понимал это, как и то, что обязательно должен выяснить свои отношения с дочерьми Матея Кырну, если не хочет помешаться, если не хочет, чтобы его душа разлетелась на куски от напряжения.

«Все, война кончилась! — говорил он себе. — Для тебя кончилась. Ты остался в живых, тебя впереди ожидает жизнь. Вот приходит весна, ты должен пахать, сеять, государство и тебе даст, как слышно, клочок земли, ты женишься, построишь дом!..» Но оптимизм, ободряющие слова не доходили до сердца, не могли разрушить что-то внутри него. Ему даже стало страшно: он испугался не будущего, нет, а того, что могло с ним случиться на фронте; только теперь сержант начал чувствовать страх перед смертью, которая подстерегала его столько времени, черное крыло ее столько лет висело над ним. В этом все дело: он видел смерть в лицо, своими собственными глазами, жил рядом с ней, в ее царстве. А из царства смерти никто не может вернуться таким же, каким он вступил в него. Он тоже не мог. Будто умер, и домой вернулись только имя и мысли, которые стучали в виски, терзали душу.

Вечером к нему в комнату вошел младший сын Миту и пригласил его на ужин. Никулае вошел и сел на стул за их круглый стол на трех ножках, их родительский стол. Ляна поставила на стол три миски с картофельным супом. Одну для Миту и ее самой, другую для детей, третью для Никулае. Он сразу начал есть, боясь, что его спросят о чем-нибудь, а ему не хотелось разговаривать, что-то объяснять. Дети, не спуская глаз с отца, притворялись, что бормочут молитву, толкали друг друга под столом, потом с любопытством уставились на дядю, который ел, не поднимая глаз от тарелки. Миту тоже взял в руку ложку и подал знак детям, чтобы они не озирались по сторонам.

— Нене [3], — осмелился Санду, старший, — сколько человек ты убил на войне?

Отец ударил его обратной стороной ладони, ребенок хмыкнул, опустив голову. Никулае замер с ложкой в руке. Но только на мгновение, потом все погрузили ложки в горячую похлебку.

Никулае не понимал, зачем он вернулся домой, почему не остался где-нибудь в Трансильвании или хотя бы в Бухаресте. Что он, не знал, какая жизнь в его родном селе? Ведь он повидал мир, многое понял. Какой смысл было убивать свою жизнь, схоронив себя заживо в бедности, от которой из поколения в поколение не мог отделаться его род? Поступил бы где-нибудь на работу, стал бы работать, работы-то он не боялся, война научила его быть более упорным, чем был прежде. Помимо прочего, она научила его каждый раз начинать все заново, делать все самому, не заглядывать на дела других, научила доверять самому себе. Ради чего он здесь? Ради клочка земли, которая переходила ему по наследству, ради дома в Арсуре? Он мог продать их, попытать счастья в другом месте. Тогда — из-за Паулины? В конечном счете она такая же девушка, как всякая другая. На фронте он усвоил и это: люди в любое время могут быть заменены другими. И его место в строю там, на фронте, занял кто-то другой. Незаменимых нет. И Паулина может быть заменена в его сердце другой, так же, как и он в ее сердце. Люди — крепкие и выносливые существа. А Думитру? Здесь все обстояло сложнее.

На другой день он также оставался дома, безвольно шатаясь по комнатам, заполненным со временем разными мелочами, и нигде не находил себе ни места, ни дела. Он очень хорошо знал, что его ожидают люди, все село, что он должен зайти хотя бы в примэрию, знал, что в доме Матея Кырну все разговоры только о нем. Но у него еще не было достаточно сил. Раны в душе зарубцовывались с трудом, он еще был не в состоянии показаться на людях. Ему нечего было сказать им. Но, может быть, людям было о чем поговорить с ним.

После обеда в их дворе появился жандарм, Никулае уже видел его прошлым летом, когда приезжал в отпуск. Жандарм не изменился, да и времени прошло не так уж много. Возможно, Никулае думал, что изменился он и что люди не узнают его. У жандарма было, как и раньше, красное, продолговатое лицо, снедаемое внутренней болезнью. «Что этому нужно от меня?» — подумал Никулае.

Жандарм принес ему воинское письмо. Фактически очень длинное извлечение из военного приказа. С номером, со всеми другими данными. В приказе речь шла о нем:

«… Ты, товарищ Саву Никулае, сержант призыва 1938 года, принял участие в великой битве за освобождение Трансильвании, благодаря и твоей храбрости, и героизму враг был разбит, изгнан и уничтожен. Блестящая победа горнострелкового корпуса останется в веках. Ты можешь с гордостью рассказывать односельчанам о героических боевых подвигах, совершенных тобой и твоими товарищами, горными стрелками.

Не забудь сказать им, что бойцы горнострелкового корпуса в течение 5 дней одни вели бои на фронте протяженностью 50 километров с пятью вражескими дивизиями, вооруженными до зубов, располагавшими многочисленной авиацией, которая днем и ночью обрушивала на вас смерть. Пусть знают люди, что противник днем и ночью непрерывно атаковал вас крупными силами. Что не раз тебя окружали вражеские танки. Но это не испугало тебя. Ты непреклонно стоял на своем посту, переносил голод, жажду и холод, не впал в отчаяние и не потерял веру в победу!

Ты можешь с полным правом сказать, что погибшие были отмщены, что горные стрелки вписали одну из самых славных страниц в историю войны против фашистов!

Не забудь сказать, что раненые молча переносили страдания!

Ты можешь с гордостью сказать, что выполнил клятву, данную родине! Ты принял участие в самых важных боях горнострелкового корпуса!

Генерал…»

Подпись была неразборчива. Никулае прочитал приказ несколько раз, жандарм тем временем исчез. Неужели это о нем, Никулае Саву, речь в приказе? Он не мог себе этого представить. Храбрость, героизм, слава? Подпись генерала. При чем тут он? Ошиблись, перепутали имена? Неужели он в самом деле принимал участие в событиях, о которых идет речь в бумаге?

Все это осталось в прошлом… Он вернулся домой, в родное село. Все, о чем писалось в приказе, его не касалось. Это осталось там, с Думитру, с рукой ефрейтора Динкэ, с глазом Иона, на полях сражений, среди взрывов, среди убитых, осталось позади, в воспоминаниях. Слава, если он чувствовал свою причастность к ней, осталась там, он не взял ее с собой, ему нечего было делать с нею. Он воевал не ради славы. Он воевал за землю, за страну, за то, чтобы люди были более счастливы, воевал потому, что так надо было.

Если бы сержант получил такое письмо на фронте, то, возможно, и понял бы его. Там он был другим человеком. У него было воинское звание, он выполнял боевую задачу, от которой зависели жизнь и смерть других. И еще у него была вера, он сам не мог бы сказать, откуда он приобрел эту веру в полную справедливость того, что он делал. Здесь, в селе, он мало-помалу снова становился крестьянином и не мог думать по-прежнему. Правда, ему нужно было еще время, чтобы перестроиться, измениться, снова стать тем, кем был раньше. Возвращение к мирному труду проходило болезненно, истощало силы его души. Нет, нет, он был крестьянином, к черту сержанта Никулае Саву, он просто Никулае, сын Саву, который хочет взять в жены дочку Матея Кырну. Война отдалилась, возможно, даже кончилась, и ее события отдалялись с каждым днем.

Он снова и снова с удивлением читал слова о своих подвигах. Все это казалось ему вымыслом, Никулае не мог представить себя на месте героя, о котором шла речь в письме.

Он выучил приказ наизусть. Чем больше перечитывал его, тем больше запутывался. В начальных классах учитель Предеску иногда заставлял его учить стихи Преды, Бузеску, Груи… Он читал стихотворения и не мог себе представить описанные в них события. Но все-таки он испытывал удовлетворение, когда декламировал их. Они говорили о далеком времени, и о далеких местах, о людях, которых давно не было в живых. Так и с этим письмом. Ему было непонятно, как его имя попало на бумагу, оказалось среди слов, взятых из какой-то книги, написанной давно о людях и событиях из другого времени.