Путешествие на край ночи - Луи Селин

Время, воспоминания и опять время, потом серия ударов и новых вздрагиваний, а затем более равномерные убаюкивающие толчки…

Я все еще лежал в забытьи, но на чем-то, что двигалось. Я не сопротивлялся, меня рвало, я снова просыпался и опять засыпал. Мы плыли по морю. Я чувствовал себя таким вялым, что у меня не хватало сил запомнить новый запах — запах снастей и смолы. В закутке, где я почти весь рейс провалялся под открытым настежь иллюминатором, было прохладно. Меня оставили в полном одиночестве. Мы, бесспорно, путешествовали, но куда? Я слышал у себя над головой шаги по деревянной палубе, голоса и плеск волн, разбивающихся о борта.

Редко бывает так, чтобы жизнь, вернувшись к вам, тут же не обошлась с вами по-свински. Пример тому — свинья, подложенная мне людьми из Сан-Педе. Разве они не воспользовались моим состоянием и не продали меня, обеспамятевшего, на галеру? Оно конечно, галера была что надо — высокие борта, множество весел, красивая корона пурпурных парусов, вызолоченный форштевень, во всех помещениях для офицеров мягкая обивка, а на носу великолепный, расписанный красками на рыбьем жире скульптурный портрет инфанты Сосалии в костюме для поло. Позже мне объяснили, что ее высочество — крестная мать увозившего меня судна, которое она патронирует своим именем, бюстом и королевской честью.

В конце концов, думал я, останься я больной, с постоянными головокружениями в Сан-Педе, у попа, у которого меня поместили негры, я наверняка подох бы как собака. Вернуться в Фор-Гоно? Где я обязательно схлопочу пятнадцать лет за свои отчеты? Здесь я по крайней мере куда-то двигался, а это уже вселяет надежду. Ведь если подумать, капитан «Инфанты Сосалии» оказался не из робких, раз не побоялся, пусть даже за бесценок, купить меня у моего попа, да еще когда уже снимался с якоря. В этой сделке он рисковал своими деньгами. Он мог все потерять. Он рассчитывал, что морской воздух благотворно подействует на меня. Он заслуживал награды и должен был ее получить, потому как я, к его удовольствию, пошел на поправку. Правда, еще бредил, но уже гораздо логичней. Как только я открыл глаза, капитан стал часто навещать меня в моем закутке. Являлся он всегда в форменной треуголке с перьями.

Его страшно забавляли мои попытки привстать на своем соломенном матрасе, хотя меня еще трясла малярия. И рвало.

— Скоро, засранец, ты сможешь грести вместе с другими! — предсказывал он мне.

Это было очень мило с его стороны, и он прыскал со смеху, дружески похлопывая меня — не по заднице, а по затылку. Ему хотелось, чтобы я тоже веселился, радуясь, что, купив меня, он провернул выгодное дельце.

Кормежку на борту я нашел вполне приличной. Я без устали что-то лопотал. Вскоре, как и предсказывал капитан, я настолько окреп, что время от времени садился на весла с остальными гребцами. Но там, где их было с десяток, мне виделась сотня. Затмение!

Переход был неутомителен: шли мы большей частью под парусами. Условия у нас в твиндеках были не более тошнотворными, чем у обычного пассажира в вагоне третьего класса по воскресеньям, к тому же отсутствовали и опасности, которым я подвергался на «Адмирале Мудэ». Мы плыли с востока на запад Атлантики, все время обдуваемые ветром. Жара упала. В твиндеках не жаловались, находили только, что плавание малость затянулось. Что до меня, то я насмотрелся на море и лес до скончания веков.

Я охотно порасспросил бы капитана о цели и характере нашего путешествия, но с тех пор, как я решительно начал поправляться, он перестал интересоваться моей участью. К тому же я еще слишком часто заговаривался, чтобы вести со мной серьезные беседы. Теперь я видел его только издалека, как настоящего хозяина.

Я принялся разыскивать Робинзона среди галерников и не раз по ночам, в полной тишине, громко звал его. Никто не отвечал, если не считать брани и угроз: это ведь каторжники.

Однако чем дольше я размышлял о подробностях своего приключения, тем вероятнее мне представлялось, что и с Робинзоном в Сан-Педе обошлись так же, как со мной. Только он, видимо, гребет теперь на другой галере. Лесные негры тоже, вероятно, были причастны к этому промыслу. Одна шайка… И правильно, каждому свой черед. Нужно жить, а для этого добывать и продавать — и вещи, и людей, которых нельзя тут же съесть. Относительно заботливое обхождение туземцев со мной объяснялось самыми низменными побуждениями.

«Инфанта Сосалия» еще много недель перекатывала меня по валам Атлантики от рвоты к приступам малярии, но однажды погожим вечером все вокруг стихло. Бред у меня прекратился. Судно покачивалось на якоре. Утром, открыв после побудки иллюминаторы, мы поняли, что прибыли по назначению. Чертовское зрелище!

Вот уж удивились мы так удивились! То, что внезапно предстало нам из тумана, было настолько необычно, что мы сперва не поверили своим глазам, а потом, когда все это оказалось у нас прямо под носом, галерники, как один, несмотря на свое положение, покатились со смеху.

Представьте себе город, стоящий перед вами стоймя, в рост. Нью-Йорк как раз такой. Мы, понятное дело, видели порядком городов — и даже красивых, немало портов — и даже знаменитых. Но у нас города лежат на берегу моря или реки, верно? Они, как женщина, раскидываются на местности в ожидании приезжающих, а этот американец и не думает никому отдаваться, ни с кем не собирается спариваться, а стоит себе торчком, жесткий до ужаса.

Короче, мы чуть со смеху не лопнули. Тут поневоле расхохочешься: город встоячку — это же умора. Но веселило нас это зрелище недолго, потому как с моря сквозь густой розово-серый туман быстро наползал колкий холод, штурмуя и наши штаны, и расселины в каменной стене — городские улицы, куда врывались гонимые ветром тучи. Наша галера оставляла за собой узкую борозду под самыми молами, о которые билась вода цвета жидкого дерьма, кишащая лодками и жадными горластыми буксирами.

Бедняку вообще хлопотно сходить на берег, а уж галер-нику и подавно, потому что в Америке здорово недолюбливают галерников, прибывающих из Европы. «Все они анархисты!» — считают здесь. Американцы хотят видеть у себя только любопытных туристов с тугой мошной: ведь все европейские деньги — дети доллара.

Я, пожалуй, мог бы, как другие, кому это удалось, попробовать переплыть порт, выбраться на набережную и заорать: «Да здравствует Доллар! Да здравствует Доллар!» Это недурной трюк. Таким способом высадились многие, кто сделал себе потом состояние. Но это навряд ли верняк — об этом только рассказывают. В мечтах и не такое увидишь. А я, пока болел малярией, вынашивал иную комбинацию.

На борту галеры я выучился считать блох (не просто их ловить, а складывать, вычитать, короче, вести статистику), а это занятие тонкое. Вроде бы ничего особенного, но техники требует специальной. Вот я и решил найти ей применение. Что ни говори об американцах, в технике они разбираются. Моя манера считать блох наверняка им понравится — тут уж я был заранее уверен. На мой взгляд, дело не должно было сорваться.

Я как раз собирался предложить им свои услуги, но нашей галере велели отправиться на карантин в безлюдную бухточку на расстоянии окрика от близлежащего поселка и в двух милях восточнее Нью-Йорка.

Мы простояли там под наблюдением не одну неделю, так что в конце концов у нас сложились определенные привычки. Каждый вечер, после ужина, в поселок отправляли команду за водой. Чтобы осуществить свой план, мне надо было попасть в эту команду.

Ребята знали, что я задумал, но их самих авантюры не соблазняли. «Псих, но безвредный», — отзывались они обо мне. На «Инфанте Сосалии» кормили неплохо, били не очень, в общем, жилось терпимо. Труд как труд, не больше. И кроме того, бесценное преимущество: с галеры не списывали, а король даже обещал ребятам нечто вроде небольшой пенсии по достижении шестидесяти двух лет. Такая перспектива их страшно радовала, потому что позволяла помечтать. К тому же по воскресеньям они играли в выборы и казались себе свободными людьми.

Во время многонедельного пребывания в карантине они рычали в твиндеках на все голоса, дрались и натягивали друг друга. Но больше всего их удерживало от бегства вместе со мной то, что они не желали ни слышать, ни знать об Америке, которой я заболел. У каждого свое пугало; для них им была Америка. Они даже пытались отбить тягу к ней и у меня. Напрасно я втолковывал им, что в этой стране у меня есть друзья, в том числе моя малышка Лола, которая теперь наверняка богата. И конечно, Робинзон, несомненно создавший там себе положение в деловом мире: из них было не выбить отвращения, брезгливости, ненависти к Соединенным Штатам.

Псих ты и психом подохнешь! — отвечали мне они.

В один прекрасный день я устроился так, что меня послали с ними к водоразборной колонке в поселке, а там объявил, что не вернусь на галеру. Привет!

В сущности, это были хорошие парни, работяги. Они по-прежнему не одобряли меня, но тем не менее пожелали мне, хоть и на свой лад, удачи и всего наилучшего.