От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе - Дмитрий Алексеевич Мачинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как видно из этого, образы некой причастности к Высокому и Божественному в начале пути обязательно соприкасаются у Блока с мотивами опустошения и смерти в конце примерно так же, как у Цветаевой образ Блока — «ангела», «Божьего праведника», «снежного лебедя» связываются с поломанными крыльями и неизбежной гибелью в конце, осмысленной в шестом стихотворении как результат насильственных требований «быть человеком», предъявленных «Ангелу».
Выявленная концепция жизненного пути присутствует в стихах Блока с 1909 года. Однако в 1909–1914 годах она сосуществует с не менее сильной жаждой жить, с временами проявляющейся верой в «верный путь» своего сердца, в то, что он «не утратил прежний свет». Об этом написаны (особенно советскими авторами) тома, и мы не намерены подробно останавливаться на этих мотивах, ни тем более — оспаривать их (наличие их бесспорно). Мы хотим отметить лишь, что уже в эти годы средина пути, знаменитое «вочеловечивание» Блока иногда представлялось ему неизбежным и позитивным, а иногда — бессмысленной и жуткой изменой идеалам юных прозрений, расплатой за которые («Возмездием») является опустошение и приближающаяся гибель.
Со временем второй, трагический, вариант понимания своего жизненного пути начинает доминировать и к декабрю 1915 — июню 1916 года становится в сознании Блока единственным, и концепция «трагического душевного опустошения» затмевает пресловутую «трилогию вочеловечивания». Это, по-видимому, и услышала в Блоке «ушами души» Марина Цветаева в 1916 году.
В луче Блока
Шли от него лучи…
Марина Цветаева
Среди изучающих наследие Марины Цветаевой господствует мнение, что все стихи, связанные с Александром Блоком, были включены ею в сборник «Стихи к Блоку» и что, однажды написав «и по имени не окликну, / И руками не потянусь», она в дальнейшем «ни о какой сопричастности <…> и помыслить не смела — только коленопреклонялась» и «сплошным „аллилуйя“ стали все ее стихи, посвященные Блоку» [Эфрон 1979: 63]. Однако подобные утверждения отражают лишь часть истины. В отношении Цветаевой к Блоку существовали и менее заметные, глубинные струи, породившие ряд произведений, не посвященных Блоку открыто, однако внутренне обращенных к нему или в той или иной степени отразивших его образ, преломленный многогранной природой восприятия Цветаевой. Ниже в тезисной форме предлагаются некоторые результаты изучения этого вопроса.
В апреле 1916 года Цветаева «впервые, ушами души, а не головы, услышала» Александра Блока, имя и стихи которого, безусловно, были ей известны и ранее. Этому событию предшествовали следующие изгибы в душевно-духовном становлении Цветаевой: «отродясь и дородясь» она была одарена неизбывной бытийственной силой и с детства страстно отзывалась на все «зовы бытия», среди коих, наряду с многоликими «зовами жизни», явственно слышались и «зовы смерти». С детства ей была присуща интуиция Мира Иного и Бога, которая в 1913–1914 годах сменяется неверием, ужасом смерти, невозможностью молиться, и одновременно усиливается «лихорадочная жадность жить». С осени 1915 года вновь неуверенно возникает тема обращенности к Богу и мотив желанности смерти, однако ощущение отчужденности от Бога, связанности со страстной «землей» и ужас перед конечностью земного бытия — остаются. В январе — марте 1916 года, после поездки в Петербург, лирический голос Цветаевой развивается и крепнет, стихи наполняются языческим ощущением полноты и богатства жизни, однако в конце марта — апреле в них вновь усиливаются темы личного одиночества, богооставленности и неотвязно присутствует тема одинокой смерти, за которой не видится и не ожидается ничего. Отсутствует личная молитва Богу (не путать с молитвой к Богоматери о дочери).
Резкое изменение душевного состояния и образного строя стихов Цветаевой происходит после «открытия Блока». Поразительны различия между последним стихотворением «до Блока» (11 апреля) и первым «к Блоку» (15 апреля 1916). Если в стихотворении 11 апреля: «Остужены чужими пятками — / Мои глаза» и «Себялюбивый, одинокий сон», — то в стихотворении 15 апреля: «Имя твое — поцелуй в глаза / В нежную стужу недвижных век» и «С именем твоим — сон глубок». Если в стихотворении 11 апреля (и ранее) — смерть желанна и неизбежна, то в стихотворении 15 апреля одно из «подобий» к имени Блока: «И назовет его нам в висок / Звонко щелкающий курок» — может быть понято как звонкий звук дающего осечку курка, если вспомнить неудачную попытку Цветаевой застрелиться весной 1910 года. То есть имя Блока — это возможность жить, получаемая на грани смерти. Если стихотворение 11 апреля завершалось: «Прости, Господь, погибшей от гордыни…»[21] — то с 15 апреля начинается поток стихов-молитв к Блоку, проникнутых радостным смирением и преклонением.
Кульминацией цикла является шестое стихотворение (9 мая) «Думали — человек! / И умереть заставили…», где за пять лет до реальной смерти Блока Цветаева видит его умершим. Она дает глубоко символическое осмысление неизбежности и благостности его конца, являющегося производным трехипостасной природы Блока. Однако эта трехипостасность и самый образ смерти Блока намечены уже во втором стихотворении цикла (1 мая). «Нежный призрак» — то есть нечеловеческая природа, неспособность к реальному действию; «рыцарь без укоризны» — то есть воля к действию, человеческая совесть; «снеговой певец» — образ, в известной мере разрешающий скрытое противоречие двух первых; наконец, в конце стихотворения — «снеговой певец» заменяется близким образом «снежного лебедя», теряющего перья и зовущего кликом-криком, и тут же — путь «к двери / За которой — смерть», то есть образы неизбежного и трагического конца. Эти образы созвучны образам Гаэтана и Бертрана из драмы «Роза и Крест», впервые изданной в апреле 1916 года, а концовка поразительно напоминает концовку стихотворения Блока «Говорит СМЕРТЬ:» (10 декабря 1915), впервые опубликованного в 1919 году и вряд ли известного Цветаевой в 1916-м.
Третье стихотворение — это отлившееся в формулы христианских молитв моление Блоку, в котором прозревается его глубинная Божественная природа, высокая предначертанность его земного пути «на запад солнца»; намечается сопоставление его образа с образом Христа (с субъективной поправкой: «Свете тихий моей души»); здесь же выговаривается формула «победы путем отказа»: «И по имени не окликну / И руками не потянусь». В четвертом стихотворении определено собственное назначение: «славить / Имя твое».
В кульминационном шестом стихотворении «Думали — человек…» осознанно возникает намеченная ранее (во втором) тема трагической трехипостасности Блока, разрешающаяся в четвертом образе, тесно связанном с темой пути и смерти: «ангел» шестого (во втором — «нежный призрак»); «человек» (во втором — «рыцарь»); «певец» «красоты вечерней» (во втором — «снеговой певец»); и, наконец, «светоносное солнце», закатное и посылающее лучи по снегу (во втором — теряющий перья и зовущий криком-кликом лебедь).
Наиболее различны концовки стихотворений. Светлый трагизм и некоторая растерянность во втором сменяются в шестом ясным пониманием смысла визионерски увиденной смерти Блока — как результата невозможности «ангела» стать, как требуют люди, «человеком»
