Бриг «Три лилии» - Уле Маттсон

— Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом… — Он закашлялся, потом заговорил снова. — Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то…

Миккель отвязал Белую Чайку:

— Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.

— Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь — надо в церковь, псалмы разучивать.

Учитель Эсберг сел верхом, и Белая Чайка вышла на дорогу.

— Ишь ты, плывет, что твой корабль, — сказал учитель. Хоть и прихрамывает, а почти не кренится… — Он говорил безостановочно, чтобы перебить кашель: — А твоя нога как, Миккель, не болит больше?.. Э, что это она прыгнула?.. Слыхал я — ты в моряки собираешься, как отец. Да, повидал я кораблей мальчишкой, в Эсбьерге. На реях — матросы, ловкие, как обезьяны… Ты, конечно, на бриг пойдешь?

Миккель шагал следом, хмурый, угрюмый. Вдруг почему-то заныла нога в правом башмаке.

— На бриг? До первого шторма? — буркнул он. — Ну уж нет! То ли дело — пароход!

Глава двенадцатая

КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК ПОПАДАЕТ В БЕДУ

Церковь оказалась запертой. Миккель поставил Белую Чайку у коновязи и пошел за ключом к сторожу.

Сирень Якобина купалась в солнечных лучах, тысячи блесток играли на темной, чуть сморщенной ветром речной воде. Дверь сторожки была приоткрыта. Миккель заглянул внутрь. На печи громоздились горшки и тарелки с картофельной шелухой. Рядом лежала доска, на ней — две очищенные трески.

Вспомнилась минувшая ночь — как Якобин греб по реке во мраке. Он присмотрелся к рыбе: никаких следов остроги…

Миккель подошел к двери в каморку:

— Сторож!

На неубранной постели выглядывал из-под одеяла кусок красного циркового трико. Странно: зачем понадобилось церковному сторожу обрезать трико?

Миккель понюхал баночку с «мазью для ращения усов» и поспешил выйти из сторожки. Возле ограды он остановился. Сквозь ровное журчание реки слышался чей-то блеющий голос:

— Девятьсот сорок три, девятьсот сорок четыре, девятьсот сорок пять… девятьсот сорок…

Утоптанная тропинка вела за кусты жимолости, окружавшие дом. Миккель ступил на тропку, сделал четыре шага, на пятом остановился и разинул рот.

На перекопанном огороде стоял улей, увенчанный черным котелком. Сбоку на улье висел пиджак и жилетка Якобина, а среди одуванчиков на опрокинутом цветочном горшке стоял сам Якобин — на голове.

Черные брючины болтались в воздухе; медленно, будто из худого крана, сочились слова:

— Девятьсот с…с…срок девять, девятьсот пя…пятьдесят, девятьсот пя…пятьдесят один…

— Извините, — сказал Миккель.

Горшок покачнулся. Якобин шлепнулся наземь, так что комья полетели. На башмаки бывшего акробата были натянуты чулки от трико.

— Мне бы ключ от церкви, — сказал Миккель. — А то закрыто, и в ризнице никого нет.

Якобин смущенно поднялся и почистил рукой штаны.

— Упражнение — мать умения, — произнес он, скривившись. — Есть акробаты, до двух тысяч стоять могут, но таких мало. Ты без собаки пришел?

Миккель кивнул. Якобин облегченно улыбнулся.

— Страх не люблю собак. — Он нахлобучил черный котелок. — Ключа нет — Эбберов конюх стащил, но дверь в ризницу не заперта.

— Ста…стащил? — пробормотал Миккель.

Лоб Якобина покрылся капельками пота, хотя он стоял в тени.

— Вот именно. И рубины со шпаги взял, мазурик. А сегодня ночью забрался в пасторову кладовку, за бараньей ногой. Тут-то Цыган и попался!

Миккель прикусил губу, так что кровь пошла.

— Эбберов конюх?.. — прошептал он. — Длинный, чернявый, в мягкой шляпе?

Якобин стащил с себя красные чулки:

— Во-во, он самый.

За кладбищенской стеной показалась Туа-Туа. Миккель услышал ее голос:

— Куда ты запропастился, Миккель?.. — Она перелезла через ограду и сбежала вниз по откосу. — Ну, что тут?

— Ничего, просто один призрак попал в беду, — ответил он возможно безразличнее.

Но глаза его были устремлены на два следа в огороде Якобина — небольшие овальные следы «морской скотины».

Глава тринадцатая

ПОБЕГ

Учитель сидел на паперти и кашлял.

— Остальные дети, наверное, в доме пастора, — сказал он Миккелю и Туа-Туа, когда они подошли, потом тяжело поднялся и вошел в холодную ризницу. — Ну, ведите себя хорошо, после встретимся у конюшни.

Учитель зашагал к органу; судорожный кашель гулко отдавался под сводами церкви.

— Бьюсь об заклад, что призрак во многом замешан, сказал Миккель, когда они направились через кладбище к дому пастора. — Но не во всем.

Только он хотел рассказать про следы в огороде Якобина, вдруг Туа-Туа схватила его за руку.

— Гляди, Миккель, чья-то двуколка прямо на пасторовом газоне стоит!

— И вовсе не чья-то, — сурово заметил Миккель. — Видишь, крючья для цепей — это ленсман приехал.

— Значит, они его сейчас в тюрьму повезут?

Миккель кивнул.

— А только сдается мне, узелков больше, чем они думают, Туа-Туа…

Кухарка впустила их с черного хода — розовая, разгоряченная, взлохмаченная.

— Я тут с пирогами, а тут такое дело! — волновалась она. — И поделом татю! В заточении — вот где его место!

— А он сознался? — спросил Миккель.

— Разве мало того, что его схватили на месте преступления, прямо в кладовке? — негодовала кухарка.

— Может, он просто есть хотел, — сказала Туа-Туа.

— Значит, Туа-Туа Эсберг, чуть в животе запищит, идет по чужим кладовкам рыскать? Так, что ли?

Туа-Туа промолчала.

Кухарка отрезала два ломтя булки и намазала маслом:

— Вот, нате, а теперь ступайте в гостиную. Да не шумите — за стеной кабинет…

Она подтолкнула их ухватом, закрыла дверь и поспешила, ворча, к печи. В гостиной, на роскошных стульях, вдоль стены смирно сидели ребятишки, боясь даже нос почесать.

— Учти, Енсе, ты только себе хуже делаешь, что запираешься! — раздался за стеной голос ленсмана.

Миккель отдал свой ломоть Туа-Туа и прокрался к двери кабинета.

— Ты что?.. — в ужасе прошептала Туа-Туа.

— Ш-ш, Туа-Туа, я вижу его, — ответил шепотом Миккель, уткнувшись носом в замочную скважину. — А, черт!..

Пастор заслонил.

— Я же не отказываюсь, что взял баранью ногу! — кричал с отчаянием Цыган. — У меня все кишки свело. А рубины не трогал, не трогал!..

С грохотом упал стул, и широкая спина пастора качнулась в сторону. Дверь распахнулась, в гостиную выскочил Цыган. Острый локоть больно ударил Миккеля в ребра.

— Бога ради, держите этого безумца! — донесся из кабинета голос пастора.

Но Цыган уже стоял на подоконнике. Он прикрыл лицо шляпой и прыгнул прямо через стекло.

Ленсман, громко бранясь, уклонился от осколков, оттолкнул плачущую Туа-Туа и ринулся к двери.

Миккель видел в разбитое окно, как Цыган мчится огромными прыжками через кладбище.

К конюшне!..

В голове пронеслись слова ночного призрака: «Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей…»

Неужели уведет Белую Чайку?

Миккель прикрыл лицо рукавом и выскочил в окно.

Стекла впились в рубаху и кожу, но он все стерпел.

«Молчи, Белая Чайка, молчи!..» — отстукивало сердце в лад с цоканьем деревянных подошв. Одним прыжком Миккель перелетел через кладбищенскую ограду. «Милая, славная Чайка, молчи, молчи, молчи…»

От конюшни донеслось громкое ржание. Беги не беги, Цыган уже там…

Вот он, сидит верхом на Белой Чайке — прямой, как свеча. Цыган твердой рукой потянул повод — лошадь послушно повернулась.

Последнее, что увидел Миккель, ковыляя между могилами, были белые лошадиные ноги и мятая шляпа, слетевшая с головы всадника, когда Белая Чайка красивым прыжком перенеслась через речушку.

В следующий миг они исчезли.

Глава четырнадцатая

Я ПОЕДУ С ТОБОЙ, МИККЕЛЬ!

Никогда Миккель не забудет этот день.

Какой пронизывающий ветер дул на дороге… Как плакала Туа-Туа; как учитель поминутно садился, задыхаясь от кашля.

А после!..

Туа-Туа сразу побежала вверх по лестнице, затопить печку и поставить чайник, учитель же задержался в дверях.

Он внимательно, очень внимательно посмотрел на Миккеля, потом пожал ему руку, крепко, словно хотел показать, что перед ним уже не школьник Миккель Миккельсон, а взрослый мужчина, на которого вполне можно положиться.

— Вот увидишь, лошадь скоро вернется, — сказал он.

А затем последовало самое главное. Но сначала учитель прокашлялся как следует.

— Она… моя Туа-Туа — славная девочка! — пробормотал он. — Береги ее, Миккель Миккельсон. Ей может понадобиться твоя забота.

И длинные тонкие пальцы органиста заскользили вверх по перилам.

Три дня спустя вся деревня Льюнга погрузилась в траур.