Над волнами Балтики - Александр Пресняков

- На фронте нас кормят без карточек, как в мирное время, - пытается убедить ее Федя. - Если чего не хватает, у фашистов берем.

- Про них мы тоже наслышаны, - тяжко вздыхает мать. - Блокадой они вас подкармливают, зверюги. А ты Шурочку помнишь? - словно бы невзначай добавляет она. - Хорошая девушка. Иногда забегает по хозяйству помочь. Сегодня звонила. Может, заскочит.

Шурочка! Симпатия мамина. Ямочки на щеках и ресницы длинные. Упомянула вроде бы мимоходом. Не мама, а дипломат...

- Ну я пойду, - поднимается Федор. - Пока до Измайлова доберусь...

- Так мы вас и отпустим! - заявляет решительно мать. - Спать и у нас места хватит.

"26 февраля. В Москве сидим уже трое суток. Сколько пробудем еще неизвестно. С перегонкой пока не клеится. Каждое утро мы приезжаем в Измайлово: ждем Челнокова. Он появляется часам к десяти, торопливо дает указания и уезжает. На подмосковном аэродроме наши самолеты нельзя даже вырулить. От безделья обсуждаем московские новости и строим всевозможные версии. Одни полагают, что завтра, максимум послезавтра, нас снова посадят в "Дуглас" и отправят обратно в полк. Другие считают возможным уговорить Челнокова поехать немедленно на завод и там получить самолеты..."

С аэродрома возвращаемся вечером. Из окон трамвая окраины города кажутся серыми и неуютными. На темных, заваленных снегом улицах пусто. Лишь изредка в заледенелом "глазке" промелькнет одинокий торопливый прохожий.

Чем ближе к центру, тем многолюднее. Вагоны трамвая постепенно заполняются пассажирами. Видно, что люди едут домой с напряженной рабочей смены. Лица усталые, но глаза светятся бодростью. Разговоры только о наступлении наших войск. По памяти перечисляются освобожденные населенные пункты, захваченные трофеи, пересказываются письма фронтовиков.

Сходим мы у Манежа и пешком через Красную площадь спускаемся к набережной. Вот он - красавец Кремль! Неприступны его зубчатые стены. Взметнулись ввысь островерхие башни. Не померкнут на их шпилях ярко-красные рубиновые звезды.

Около Мавзолея проходим медленно. Усыпаны снегом пушистые елочки. Как изваяния замерли часовые. Здесь лежит святая святых. Здесь покоится тот, чей портрет мы несем на бессмертном гвардейском Знамени, кто сам является знаменем для всего человечества. И сразу душа наполняется болью. Вспоминается город-борец, город, носящий его великое имя. Смрадной гарью чадят провалы разбитых домов. На безлюдных, безжизненных улицах стоят заметенные снегом трамваи. И трупы убитых, трупы голодных, замерзших от стужи людей. Это нельзя, невозможно забыть...

* * *

Шурочка! Почти каждый вечер мы бродим вдвоем по Москве. Это уж не та девушка с припухлыми губками и ямочками на щеках. Повзрослевшая, строгая, временами веселая. С утра - она в мыслях, а вечером - мы вместе на улице, дома, в кино. И так с той минуты, когда мама впервые упомянула о ней, сказала словно нечаянно: "Ты Шурочку помнишь?" Короткий звонок - и она в дверях, вся в снегу. Такой и запомнилась...

Мама, конечно, догадывается, но молчит. Ни о чем не спрашивает даже тогда, когда я вдруг одеваюсь и ухожу. Как правило, смотрит мне вслед и загадочно улыбается...

"Сегодня мы с Шурочкой попрощались. Перелет назначен на завтра. Об этом я ей сказал у подъезда. Она как-то сникла, долго смотрела в мои глаза и ответила:

- О тебе мама очень волнуется. Пиши ей почаще. Ты обязательно должен вернуться. Помни, и я жду.

Обняла, неожиданно обожгла мои губы своими и убежала".

"1 марта. Наконец-то перелетели на свой полковой аэродром. С момента посадки прошло шесть часов, а я только пришел в себя. Даже не верится, что именно этим утром я видел маму, ее наполненные слезами глаза. Потом колесил по Москве на трамвае, трясся в холодном скрипучем вагоне дачного поезда, пока не приехал на нужную станцию."

Получив указания от Челнокова, с неприятным чувством какой-то робости я подошел к самолету и принял рапорт от техника о готовности к вылету. Мы с Федей долго осматривали кабины, проверяли приборы, привыкали к расположению ручек и кранов. Перед обедом опробовали моторы. Их ровный привычный гул вдруг придал мне уверенность в собственных силах. Руки спокойно держали штурвал. А самолет, распластав широкие тонкие крылья, как бы вздрагивал от нетерпения, от стремления рвануться вперед, взвиться в манящее синее небо.

...Теперь мы снова в своем полку. Сразу же после посадки нас окружили подбежавшие техники, мотористы, механики. Всем хотелось узнать о Москве, о жизни нашей столицы, услышать последние новости. А дома ждали друзья "эмбэзристы". Тут в роли рассказчика выступил Федор. Говорил он неторопливо, степенно, лишь изредка посматривая на меня понимающим, сочувственным взглядом.

"7 марта. У нас случилось несчастье. Ночью при возвращении с боевого задания над поселком Левашове, под Ленинградом, столкнулись в воздухе два самолета. Погибли Плоткин, Рысенко, Надха и Кудряшов. Летчик Бабушкин и стрелок-радист Лучников в тяжелом состоянии отправлены в госпиталь...

Гибнут один за другим наши славные летчики, в том числе - ветераны. Уже нет Мильгунова, Трычкова, Харламповича, Чевырова, Гилевича, Губатенко. В октябре сорок первого огненным факелом врезались в фашистские танки комэск Гречишников со штурманом Власовым. И вот сегодня мы потеряли два самых лучших, самых опытных экипажа.

Командир эскадрильи майор Михаил Плоткин. Совсем недавно ему вручили Золотую Звезду Героя. Вместе с ним получил второй орден штурман Рысенко, третий орден - штурман Надха. Двумя орденами был награжден стрелок-радист М. Кудряшов.

...Преображенский улетел в Ленинград. В полку - траур. Летчики ходят мрачные. Такая утрата невосполнима".

"21 марта. Сегодня назначен командиром звена в третью эскадрилью..."

Утром меня вызвал полковник Преображенский.

- Ну, лейтенант, как успехи? Как машина, понравилась? Когда собираешься воевать?

Засыпал вопросами, а сам улыбается. Только глаза смотрят строго, испытующе.

- Успехи пока небольшие. Погоду вы знаете: больше сидим, чем летаем. А машина хорошая. Воевать готов хоть сегодня, только кто рискнет разрешить, коль программа еще не закончена?

- Кто рискнет, не твоя забота. Сам-то ты как, уверен?

Чувствую, неспроста он меня донимает, а как ответить - не знаю. Скажу, что не уверен, - может подумать, что трушу. Отвечу наоборот - вдруг опять обвинит в несерьезности? "У нас и живут и воюют только по совести", вспомнил его выражение.

- В себе я уверен. Боевое задание выполню. Комиссар почему-то нахмурился. Вид у него усталый, болезненный. Говорят, он уж несколько дней нездоров.

- А ночью? - говорит он с натугой. - Ночью на этой машине еще не летал.