Юг там, где солнце - Виталий Каплан

А я? О чём я могу сейчас просить Его, если мысли заняты лишь тем, что ждёт нас с Мишкой спустя пару часов? Если всё это случилось по моей вине? Время не кинолента, назад не отмотаешь. Ну зачем я, поверив странному своему сну, выскочил в окно, в распахнувшуюся полынную ночь? Не хватило воли до конца проснуться?

— А с мамой точно ничего не будет? — не выдержал Мишка моего молчания.

— Разумеется, — не оборачиваясь, соврал я. Мне было уже не привыкать. Пускай хоть об этом у него голова не болит. И незачем вдаваться в детали. Вроде того, что местное управление теперь глазу не спустит с Веры Матвеевны — если, конечно, инициативу не перехватят наши столичные работнички. Могут ведь и вправду посадить, если Серёгину потребуется групповой процесс. И что тогда с маленьким? Приют? Знаем мы эти приюты.

А вот не пошёл бы я субботним вечером на Заполынную, глядишь, ничего бы и не было. Сигнал не подтвердился, дело заглохло. Старуха вряд ли стала бы активничать по новой. По ней же видно, что сама своего доноса перепугалась. Вот всё бы и тянулось как раньше. Ещё полгода, год — и Мишкой бы заинтересовались те, другие. Какая разница, Рыцари или Адепты? Всё равно кончилось бы жертвенным камнем. Или теми же подвалами Управления.

А ведь я мог просто поговорить с Мишкой и Верой Матвеевной. После того, что было в сарае. Обрисовать в подробностях, чем такие дела кончиться. Глядишь, и устроила бы любящая мама жаждущим клиентам от ворот поворот. Хотя как знать? Жадная она тётка. Впрочем, если как следует напугать… Ну, а в рапорте написать, что сигнал оказался ложным, что старая, выжившая из ума мегера вздумала таким способом выместить обиду. Нет, тоже не получается. За ложный сигнал имеется соответствующая статья, стали бы раскручивать бабусю, правда всё равно бы и выплыла. Она, конечно, старушка жалостливая, но не настолько же, чтобы за какого-то там соседского пацана полировать задней частью скамью подсудимых.

А если и впрямь бабкин сигнал оказался нашему начальству очень даже полезен? Если представилась возможность, раздув это дело, сковырнуть кого-то из провинциальных деятелей? Или того, кто им покровительствует при дворе? Ох, не устроил бы Александра Михайловича отрицательный результат. Всё равно занялись бы «Барсовским делом», только послали бы сюда кого понастырнее. А вот моё положение изрядно бы осложнилось.

Впрочем, какое это имеет значение? Да и все эти выкладки, расчёты — зачем они теперь? Случилось то, что случилось, и дальнейшая моя судьба — вот она, идёт парой шагов впереди, и лёгкий ветерок треплет выбившийся край футболки.

А ведь не за горами и рассвет, темнота хоть и никуда не делась, но стала как-то пожиже, и далеко справа чёрный край леса сделался куда отчётливее, чем когда мы вышли на шоссе. Когда мы вышли на шоссе… Почему-то казалось, что это случилось невероятно давно, может, тысячу лет назад. А сколько на самом деле — кто знает, часы у меня остановились. Стрелки всё так же упрямо твердят, что сейчас — половина второго, словно время замерло в тот момент, когда отец Пётр ударил меня посохом в грудь.

Странно всё-таки, что до сих пор на шоссе тихо. Мы ушли совсем недалеко — ну, километров на десять от города. Да и то — вряд ли. Неужели местная полиция столь тяжела на подъём? Или майора будить опасаются? Но тогда им же и хуже. Потом, когда всё завертится как следует, крайними окажутся именно они — ночной дежурный Синюхин, стриженный под кактус младший смотритель, мелкие сошки, на чьи головы вскоре изольётся крутым кипятком начальственный гнев.

— А нам долго ещё идти? — обернулся ко мне Мишка.

— Что, притомился?

— Нет, просто зябко чего-то.

— Всё правильно. За час до рассвета — самое холодное время. Никогда о таком не слышал?

— А что, рассвет будет через час?

— Может быть, — хмыкнул я. — Часы мои остановились, но судя по небу — уже скоро. Впрочем, от озноба сейчас поможет только одно средство — ускорить шаг. Не возражаешь?

— Давайте, — кивнул Мишка. — Я вообще-то не очень сильно озяб, просто непривычно. Вы не думайте, я не мерзлячий. В речке нашей, в Вихлице, до осени купаюсь, а она же холодная, речка. Ребята наши говорят — ты что, с дуба свалился, в такую холодрыгу лезть? А они на самом деле боятся, что дома попадёт.

— А тебе что, не попадает?

— Достаётся, — вздохнул Мишка. — Если мамке про речку кто-то стукнет, она сразу за ремень хватается. Даже не смотрит — мокрая голова, сухая. Сперва выдерет, а потом сама плачет.

— А кто, интересно, тебя закладывал?

— Да есть один такой, Лёнька Голубев. Он в соседнем доме живёт, у нас 24-й дом, а ихний 26-й. Он вообще такой вредный, Лёнька, у него игр всяких полно, и ни фига не допросишься. И списывать по математике не даёт.

— С математикой, как я понимаю, проблемы? — участливо спросил я. У меня с этой наукой тоже в своё время не ладилось.

— Да по-всякому, — мотнул Мишка нечёсанными волосами. — Когда четвёрки бывают, а иногда и колы хватаю. Просто мне уроки в лом делать. А Лёнька, он усидчивый такой, всегда всё решает. И не даёт.

— Нет в жизни совершенства, — кивнул я, не отрывая глаз от наливающегося желтизной горизонта.

— Вот именно, — печально согласился Мишка. — Почему-то всегда так получается — если что хорошее бывает, так сразу и плохое. Вот я весной так мучился, славянский вытягивал на трояк, вытянул — и в тот же день ногу об гвоздь рассадил. Две недели хромал. Или в прошлом году — мамка мне велик купила, так я только до осени и катался.

— А потом что?

— Да так, — поскучнел Мишка. — Отобрали. Большие ребята. У нас есть такой гад, его все Шиблой зовут. Потому что мелочь сшибать любит. В общем, попросил покататься. Ну как не дашь, он же сразу: «А по яйцам?» А он уехал куда-то к центру, я всё жду, а его нет. Так и не дождался. На другой день в школе к нему подхожу, спрашиваю: «Где мой велик?» Он так улыбнулся гаденько и говорит: «Какой такой велик? Ничего не знаю. Тебя, мальчик, что, в детстве часто на пол роняли?» Вот и всё.

— А в полицию?

— Толку-то? — пожал плечами Мишка. — Никто же не видел, как я ему кататься давал. Да к тому же он меня тогда совсем задолбит. Он же психованный, Шибла, ему всё по барабану.

— Понятно, — отозвался я. Про вчерашний случай в парке мне рассказывать почему-то не хотелось. Уж очень картинным казалось мне сейчас укрощение сопливых гопников. Ладно я, взрослый мужик, со спецподготовкой и соответствующим опытом. Для меня эти Вовцы и Шиблы — всё равно что тараканы, а вот для этих мелких — для Мишки, его друга Димки, — тем всё иначе. Они же как цыплята перед крысой. И долго ещё им цыплятами оставаться. Правда, что касается Мишки, «долго» вообще может и не быть. Если нас всё-таки заловят…

Интересно у меня получается. Ведь вроде бы не так давно поимка казалась мне неотвратимой, часом ли раньше, часом позже… А сейчас появилась какая-то совершенно безумная, ни на чём не основанная надежда. Или это дрожала во мне нелепая ночная ниточка? Во всяком случае, мы пока что не сбились с направления.

А воздух меж тем незаметно светлел, и звёздные лучи таяли в чернильно-синем небе, лунный серпик скатился к горизонту и, уцепившись рогом за край леса, казался клочком ваты, запутавшимся в колючей хвое. Холодные прозрачные волны лениво перекатывались через дорогу, едва слышно шуршали в уже заметных на сером фоне кустах и пропадали где-то вдали. Понемногу начинали пробовать голос птицы.

— Ну что, согрелся малость? — поинтересовался я, глядя на острые, выпирающие из-под футболки Мишкины лопатки. — Погоди, днём ещё успеем изжариться.

— Это точно, — не оборачиваясь, кивнул Мишка. — Только я жару люблю. Когда вот так печёт, мне всё кажется, что здесь юг, тропики всякие…

— И слоны, и крокодилы, и страусы, — добавил я. — То-то ты загорел как шоколадка.

— Это потому что у меня кожа такая, — улыбнулся Мишка. Его улыбки я, конечно, видеть не мог, но знал, что она была. — Загар зимой не сходит. А летом — снова. Вот и получается каждый год всё больше и больше.

— Значит, к старости в негра превратишься? — ехидно уточнил я.

— Ну, не знаю, — на полном серьёзе ответил Мишка. — А вдруг я назад загорать начну? То есть выгорать. Стану таким белымбелым, как полярный медведь.

Я промолчал. Странным было всё, что сейчас происходило. Вроде бы пустой разговор, утренний холодок, пересвист птиц, обычное, в общем-то, дело. Но я чувствовал — что-то невидимое творилось сейчас вокруг нас. И вымершая дорога, и неожиданно быстро наступивший рассвет, и даже остановившиеся часы — всё это каким-то непонятным образом было связано. Почему-то вспомнилось, как ещё совсем недавно мы шли с Мишкой — вроде бы почти так же, и шоссе прорезало пространство серым заточенным лезвием, поля по обе стороны тянулись до горизонта, мы шагали размеренно, и рубцы на Мишкиной спине подёргивались в такт шагам, и похлопывал меня по бедру приклад автомата — почти так же, как сейчас край сумки. И что было сном, а что — явью? Я не знал, да и не хотелось мне сейчас этого печального знания. Достаточно было того, что теперь всё должно получиться иначе. Звенело во мне направление, и почему-то таял страх. Вернее, он превращался в непонятную, ни с чем не связанную тревогу. Не в Управлении уже было дело, не в грозившей нам погоне — нет, что-то совсем иное щемило сердце. То ли дым далёких костров, то ли запах свежескошенной травы. Я понимал только одно — что-то должно случиться. Если уже не случилось.