Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но сириец уже вошел в роль.
Он вытащил из-за пазухи коран и раскрыл его наугад. По количеству стихов в суре он рассыпал на земле зеленые камешки и вдруг завизжал:
— Вижу, вижу. Всадники, всадники. Мечи блистают. Тучи мчатся. Кровь льется.
— Я одержу победу! — сдавленным голосом воскликнул Энвербей.
— Я слышу топот победоносных сил, — бормотал старец, — огонь поджаривает, ветер раздувает.
— Тьфу! Уйди!..
Но сириец показал на коня Энвербея и вдруг истерически завопил:
— Конь съел свою тень. Плохая примета!
Солнце стояло в зените и тень от всадника сошла почти на нет.
Ещё мрачнее стал Энвербеи. Он злился на себя: какая глупость — верить в приметы!
Энвербеи имел немалый военный опыт. И он вёл наступление по правилам воинского искусства. Он послал вперёд и разведку и воинское охранение. На обширных просторах байсунских предгорий двигались испытанные, отлично вооружённые полчища. По замыслу Энвера они должны были охватить старым традициионным воинским порядком турок — полумесяцем — Байсунский плацдарм.
Спереди всё громче доносилась дробь винтовок, и всё чаще у зелёного изрядно пропылившегося шелкового знамени командующего появлялись на взмыленных лошадях обалдевшие от жары, бормотавшие еле ворочающимся распухшим языком новости, вестовые. Вести приносили они утешительные.
Красные, неся потери, медленно отступали, очищая выходную пасть Ущелья Смерти. Уже в бинокли различались жёлтые домики города Байсун, священные чинары на горе. Подул со льдистой вершины старика Байсуна освежающий ветерок.
— Вперёд, вперёд! — отдавал приказания Энвербеи, — объявите войскам. С нами аллах и пророк его Мухаммед, гордость мира! Напоминаю: пятого марта вероотступники-бухарцы созвали съезд населения. На сборище этом они похвалялись, что басмачеству пришёл конец. Клянусь, сегодня вечером проклятые будут с виселиц взирать на наше торжество и веселье.
Он не останавливался сам. И только всё чаще пил шербет с коньяком, который готовил ему мертвоголовый адъютант тут же, на ходу.
— Не пора ли пообедать! — заикнулся кто-то из приближённых.
— Нет, после победы в городе будет пир. Вперёд! Клянусь, я слезу с коня только в Байсуне. Аллах! Пророк Мухаммед никогда не вкушал пищи, пока не повергал врага в прах.
Совсем вытянулись лица курбашей, но только Дарвазский бек осмелился пробурчать:
— Чашка горячее, чем пища! Уж очень он усердствует, наш командующий.
Но сколько ни старался Энвербеи, сколько ни выходил из себя, движение войсковых масс всё замедлялось и замедлялось, а после полудня и совсем остановилось. Скакали вестовые, метались адъютанты, сипло ругались курбаши и военачальники, пыль повисла в воздухе, а армия не двигалась.
Пришлось и Энвербею забыть о клятве и слезть с коня, поразмять ноги. Он ходил взад и вперёд и плеткой стегал по головкам серебристой пахучей полыни и ежеминутно спрашивал:
— В чём дело? Почему вы не говорите, в чём дело!
Он почернел не то от солнца, не то от душившей его злобы и всё спрашивал:
— В чём дело?
Но никто не отвечал, да и не мог ответить.
Собственно, ответ звучал очень громко и настойчиво. С севера и с юга доносилась всё более настойчивая пальба. Причём в беспорядочную трескотню винтовок всё чаще властно, железной музыкой врезались пулемётные очереди.
— В чём дело?
— Не понимаю, — ответил генерал Селим-паша, разглядывавший в бинокль окрестности. Рука его внезапно задрожала, и он поспешно передал бинокль Энвербею.
Энвербей долго смотрел вдаль, и отвратительноеощущение тошноты поднималось от желудка к горлу. Он смотрел и не верил.
Пологий, жёлтый и до сих пор пустынный склон большой сопки, закрывавшей со стороны Байсуна пасть Ущелья Смерти, ожил. По склонам быстро перебежками двигались пехотные цепи. Да, самые настоящие цепи, плотные, с чёткими интервалами. Те самые стройные, железные цепочки пехоты, которые решали участь сражений величайших войн истории.
Точно завороженный, смотрел Энвербей. А на него, на его сбитую в беспорядочную кучу, толпящуюся на узком дне лощины Тангимуш, известной под названием Ущелье Смерти, конницу надвигался неумолимый, непреклонный вал ощетинившейся лесом штыков пехоты, молча, грозно. «Вот оно, зловещее предсказание, сирийца Сеидуллы Муладжима! Так я и знал!»
Оторвав от глаз бинокль, Энвербей замахал им в воздухе и что-то хотел крикнуть. Но язык не слушался его. Изо рта вырвался хрип. Глаза его выкатились и лицо стало страшным. Да, Энвербей был военным человеком. И он понимал, чем грозит появление пехоты противника здесь, в такой момент для огромных масс кавалерии, зажатых в ущелье, не имеющих, где построиться, развернуться.
Как он мог допустить такое. Как он мог забыть про красную пехоту! Да и уверяли, что у большевиков нет пехоты, не осталось пехоты, что пехота разгромлена повстанцами под Бухарой, Самаркандом. Да и он сам во всеуслышание объявил, что большевистских солдат он рассеял зимой, разогнал. И вдруг... Их много. Батальон, два — нет, больше, гораздо больше. Катастрофа!
Селим-паша мрачно произнес, точно прочитал мы Энвербея:
— Пятый... проклятье, пятый Туркестанский стрелковый полк... железные солдаты... видите?.. И жара на них не действует.
Вообще Селим-паша известен был ироническим складом ума, а тут он говорил с явным сарказмом.
— Скорее! — командует он плотному усатому турку. — Полковник Вали-бей, атакуйте!
Вали-бей поворачивается и, выхватив саблю, командует:
— Шашки долой.
Личная гвардия Энвербея с топотом, лязгом оружия выстраивается на дне ущелья. Лица патанов полны решимости, клинки блестят на солнце. Кони не стоят на месте.
— Не надо, — слабым голосом бормочет Энвер, — не хочу... Злой рок!
— Какой рок? — уже не кричит, а сипит Селим-паша. — Чепуха!
— Сеидулла Мунаджим... Не надо моих патанов... Они здесь пригодятся. Возьмите других.
— Кого? Кого? — бесится Селим-паша. — Этот сброд?
Подскочил мертвоголовый адьютант и, держа ладонь у фески, выкрики:
— Эксцеленц, с юга наступает мусульманский полк.
— Что? Мусульмане? Их же сагитировали повернуть оружие против большевиков?
— Эксцеленц, они атакуют нас!
— Собаки! — пробормотал Селим-паша и, дав шпоры коню, поскакал куда-то в сторону.
— Куда? Организуйте оборону! — крикнул Энвербей. Но пехотинцы пятого стрелкового шагали совсем близко, всего в ста — ста двадцати шагах, и времени у Энвербея осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы вскочить на коня и безмолвно в отчаянии повернуть вниз, к песчаному берегу речки. За Энвербеем поскакал Шукри эфенди. За Шукри эфенди — патаны. Закачалось, заплескалось посеревшее зеленое знамя пророка и поплыло над головами тысяч всадников, но не вперед на запад к Бухаре, к Самарканду, а назад, вспять. Знаменосец с перепугу не сообразил свернуть его. И зелёное пламя полетело, помчалось всё быстрее, всё стремительнее вниз по ущелью.