Шатровы (Книга 1) - Алексей Югов

И этому обстоятельству также придавали особенное и весьма благоприятное значение. О государевом брате знали: пока на свет не появился наследник - цесаревич Алексей, а всё были у царя дочери и дочери, то в силу законов российских о престолонаследии наследником царского престола считался, и был объявлен именно он, Михаил.

В думских кругах говорили, что в нем и тени нет византийского тихого вероломства, столь свойственного Николаю, и что если э т о т будет царем, то утвердит в России настоящую, неотъемлемую конституцию и никогда на нее не посягнет, не то что царствующий его брат.

Особенно лелеяли эту мечту кадеты.

Известно было и то, что царица ненавидела государева брата, и еще что он брезглив к Распутину.

Так что-нибудь да значит, коли оба брата вместе прибыли в Думу, которой закрытия что ни день требует царица, наущаемая старцем.

С царем прибыли также: министр императорского двора, престарелый барон Фредерикс; дворцовый комендант свиты его величества генерал Воейков и дежурный флигель-адъютант Свечин.

Открытые, длинные, сверкающие серебром отделки и стеклами, заграничные царские машины остановились у главного подъезда Таврического дворца.

Родзянко и старейшины Государственной думы верноподданнически встретили царя.

"Высокие гости" проследовали в Екатерининский зал, где имел состояться торжественный, по случаю взятия русскими войсками Эрзерума, благодарственный молебен.

Присутствовал весь дипломатический корпус.

Истово крестился лысоватый, изможденный Сазонов.

Впереди всех стоял, на почтительном отдалении окруженный свитой и депутатами, невысокий, подобранный полковник, одетый в простую, солдатскую, но только особенного покроя и тонкого сукна защитного цвета рубаху, с беленьким крестиком офицерского "Георгия" на груди. Он синеглаз, лет пятидесяти, с мягкими, пшеничного цвета, довольно пышными усами, сомкнувшимися с рыжеватой, округлой бородкой и лишь на самых кончиках гвардейски взбодрёнными. И эти усы, и эта бородка придают его лицу какой-то добродушно-лукавый, почти крестьянский вид.

Темные волосы над крутым, выпуклым лбом причесаны на обычный косой офицерский пробор. Пробивается седина. Лучики морщинок - "гусиными лапками" возле глаз, на висках.

Царь молится, как всегда: благоговейно и сосредоточенно, но не чересчур, а с не изменяющей ему сдержанностью и чувством меры благовоспитанного человека.

Михаил стоит чуть позади от него. Он - в черкеске с золотыми генеральскими погонами, высокий, стройный, длиннолицый, тщательно выбритый, моложавый. Только старит его и еще больше удлиняет его кавказского типа лицо пролегшая посреди головы к затылку узкая лысина.

Он тоже крестится, но реже, чем царь, и как бы парадно, в силу необходимости.

Заметили, что царь бледен чрезвычайно. Губы его подергиваются. Время от времени, повинуясь навязчивому своему тику, не замечая этого, он дотрагивается правой рукой до ворота гимнастерки, словно бы он тесен ему.

В левой, вытянутой книзу руке он держит перчатки и фуражку, и рука эта то и дело сжимается.

Да! Он полностью понимал, какой шаг был совершен им сегодня! Ведь за все время своего царствования, с тех пор, как принужден был двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот шестого года созвать I Государственную думу, это впервые царь прибыл в Думу, а не она к нему! Доселе господа народные избранники перед открытием думских работ должны были являться в Зимний дворец на поклон, дабы выслушать напутственное слово своего монарха.

И вот он сам пожаловал сегодня к ним, сам открывает Государственную думу!

После молебна царь держал слово к ее членам.

Трудно выходили из его сдавленного волнением горла приветственные слова, ох, как трудно! Речь его пресекалась. Заметно было, как вздрагивает левая его рука, сжимая фуражку и перчатки. Правая, как бы в легкой ритмической судороге, нет-нет да и схватится за широкий пояс.

- Господа члены Государственной думы! Мне отрадно вместе с вами вознести господу богу благодарственные молитвы за дарованную им нашей доблестной России и нашей доблестной армии на Кавказе славную победу.

Счастлив также находиться посреди вас и посреди верного моего народа, представителями которого вы являетесь...

От всей души желаю Государственной думе плодотворных трудов и всякого успеха!..

Боже, что поднялось! Потрясавшийся некогда пирами и оргиями светлейшего князя Тавриды Потемкинский дворец, некогда на полтора столетия заглохший, теперь гремел от громового "ура", от возгласов неистового и сладостного для самих орущих, внезапно прорвавшегося верноподданнического восторга господ депутатов.

Кричали не только Марков второй, Пуришкевич, Шульгин, Левашов кондовые монархисты, - орали "ура" и октябристы, и кадеты, и некоторые из меньшевиков, благо по голосу в общем реве и возгласах не узнаешь, кто именно орет.

Но голоса всех покрыл органный, глубокий, стенопотрясающий бас самого председателя Государственной думы - слоноподобного, с большой, коротко остриженной головой, Михаила Александровича Родзянко.

Он и выступил от имени всех с ответным словом государю:

- Ваше императорское величество! - Тут в голос его пробились слезы. - Глубоко и радостно взволнованные, мы все, верноподданные ваши члены Государственной думы, внимали знаменательным словам своего государя. Какая радость нам, какое счастье: наш русский царь - здесь, среди нас!

Великий государь!

В тяжелую годину еще сильнее закрепили вы сегодня то единение ваше с верным своим народом, которое нас выведет на верную стезю победы.

Да благословит вас господь бог всемогущий.

Да здравствует великий государь всея Руси!

И едва он окончил - снова несмолкаемое, восторженное, верноподданническое "ура".

Высясь головою над всеми, Родзянко, как перед хором, взмахнул руками, и господа депутаты запели "Боже, царя храни".

Да! Не было здесь на эту пору большевистской пятерки депутатов: не так бы закончилась эта встреча!

...В эти самые дни там, в Сибири, на далеком Тоболе, Арсений Тихонович Шатров читал вслух своей Ольге Александровне сообщение об этой встрече царя с Думой. Вдруг газетный лист задрожал у него в руках, голос набух слезами, и он вынужден был отложить газету. Жена с тревогой вскинула взор на него. Потом поняла все и молча ждала, ни о чем не спрашивая, когда он заговорит сам.

Помолчав, Арсений Тихонович справился со своим душевным волнением. Он торжественно выпрямился. Взор его был устремлен над ее головою куда-то вдаль, словно бы взором этим он пытал грядущее. Истово перекрестился. И с такой тоскою, с такой требовательной, неотступной верой вдруг вырвалось у него:

- Поумнел! Он решительно поумнел. Господи, неужели Россия будет спасена?!

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

Невесел, временами угрюм стал Костя Ермаков. Не слыхать стало и на плотинных работах его шуток с беженками - девчатами из Белоруссии, все еще не по-сибирски застенчивыми, а с ним, с Костей, бойкими на ответ и неожиданно шустрыми.

Не слыхать стало и притворно-сердитых его покриков на несмелых возле водосвала, нерасторопных на плотине, долговязых выростков, которые теперь, чуть ли не сплошь, позаменяли на шатровских помочах опытных своих отцов, ушедших в солдаты.

А его, этого ясноглазого паренька, с белыми, как лен, волосами, вечно развеянными быстротой его движений, румяного и коренастого, со звонким хохотом и шуткою на устах, больше всего и любили на мельнице как раз за эту его приветливость и веселость. Костенька - Веселая Душа, такое ему и определение вышло от всего здешнего люда.

Так что все заметили в нем перемену. А вперед всех, конечно, сам Арсений Тихонович Шатров. Да он и причину, не сомневаясь, подозревал.

У Шатрова был обычай: со служащими, в которых полагал ближайших своих помощников, с теми всегда и при всех обстоятельствах - полная искренность отношений: "Не хочешь служить - скажи, отпущу по-хорошему. Обидел я чем тебя - не таи: исправлю. Горе какое, беда - поведай хозяину: доброму работнику в поддержке никогда у меня отказа не будет!" Так и говорил.

А здесь причину Костиной угрюмости и тоски считал настолько самоочевидной, что откровенности от него и не ожидал: "История с братом Семеном, конечно!"

И решил объясниться.

Был конец сентября. Выдалось несколько сухих деньков, и на плотине, и у дворцов шли кое-какие работы: и земляные и плотницкие. Заправлял ими Костя.

Перейдя большой мост, хозяин окликнул Константина, позвал его и пригласил пройтись, побеседовать.

Они вышли в поле, на левый берег Тобола. Пошли межою, среди жнивья, к Маленькому Борку. Словно темный, заколдованный замок на островке, высился он, и впрямь маленький, этот борок, со всех сторон объятый ровными и уже пустыми полями. И как-то странно светлы и огромны в своей осенней пустынности стали вдруг эти поля, еще недавно веявшие спелым колосом пшеничных нив и загроможденные то там, то тут головищами тыкв и арбузов. Дул порывами ветер. И при каждом его порыве, словно бы обрадовавшись этому простору и свету и невозбранной возможности движения в любую сторону, куда только хочешь, вдруг срывались с места огромные, легкие клубы перекати-поля, неизвестно откуда взявшиеся, и, рождая даже легкий испуг в человеке, бешено и во множестве катились, неслись, догоняя друг друга. Как будто некие незримые существа вышли на приготовленное для них поле и тешатся игрою.