Римская история в лицах - Лев Остерман

«...Итак, солдаты, ни одного из поводов к возмущению у вас нет, и вы не могли бы выставить ни единой справедливой жалобы, хотя бы самой маловажной, ни против меня, ни против отечества...».

Казалось бы, тем тяжелее вина мятежников, но Публий делает неожиданный и чертовски умный поворот в своей речи:

«...Вот почему я готов оправдывать вас, — продолжает он, — перед Римом и передо мною, в вашу пользу выставляя доводы, признаваемые всеми, именно: всякую толпу легко совратить и увлечь на что угодно, потому что со всякой толпой бывает то же, что и с морем. По природе своей безобидное для моряков и спокойное, море всякий раз, как забушуют ветры, само получает свойства ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются вожаки ее и советчики. Вот почему я и все прочие начальники прощаем вас и уверяем, что не станем взыскивать за случившееся ни с кого, только зачинщиков возмущения мы решили покарать нещадно, как они то заслужили преступлением против отечества и против нас».

Едва окончил Публий, как стоявшие вокруг солдаты в полном вооружении ударили согласно сигналу мечами в щиты, и вместе с тем введены были зачинщики возмущения, скованные и раздетые. Грозная обстановка и развертывающиеся перед глазами ужасы навели такой страх на толпу, что никто из присутствующих не изменился даже в лице, не издал ни единого звука, пока одних секли, другим рубили головы: все оцепенели, пораженные зрелищем. Зачинщиков мятежа, обезображенных, бездыханных, поволокли через толпу, а остальным солдатам вождь и прочие начальники дали от имени государства уверение в том, что никто больше не будет наказан. Со своей стороны, солдаты выходили поодиночке вперед и клятвенно обещали трибунам пребывать впредь в покорности велениям своих начальников и никогда больше не злоумышлять против Рима». (Полибий. Всеобщая История. XI, 29, 30)

Эта сцена, читатель, возможно вызвала у тебя отвращение и негодование. Именно поэтому я не счел возможным ее утаить. Но согласись: всякий поступок следует соотносить с законами и обычаями его времени. По римским же законам мятеж в войске, да еще во время войны, должен был быть наказан децимацией — казнью каждого десятого солдата. Так что, ограничившись расправой над зачинщиками бунта и отыскав мотив для оправдания всех остальных его участников, Сципион выказал необычайные для той поры снисходительность и гуманность.

Таким предстает перед нами Публий Корнелий Сципион младший к тому моменту, когда после победного завершения Испанской кампании он по вызову сената в конце 206-го года возвращается в Рим. Между прочим, перед отъездом из Испании у него там состоялось тайное свидание с нумидийским принцем Массиниссой, командовавшим присланной в помощь карфагенянам конницей. Массинисса обещал Сципиону союз против Карфагена.

Прошло всего пять лет, но в Рим возвращался уже не дерзкий, почти безвестный юноша, а зрелый муж, прославленный полководец, кумир римского народа. Сенат встревожен такой популярностью молодого человека и намерен поставить его на место. Ему отказывают в триумфе — по римским-де законам триумф не может получить полководец, который вел войну, не занимая одной из высших государственных должностей.

Сципион не обижается — он не опускается до обычного тщеславия римских командующих. В его голове зреет совсем иной, куда более крупный замысел. Разве он не обещал народу, что овладеет Ливией и Карфагеном? Пришло время выполнить это обещание. Сейчас ему нужен не триумф, а звание консула с правом на набор войска. А в этом ему сенат не сможет отказать. Действительно, в первые же консульские выборы, пренебрегая последовательностью прохождения служебной лестницы (Публий успел побывать лишь в должности эдила), помимо всяких сенатских рекомендаций, восторженный народ избирает Сципиона консулом. Тит Ливий свидетельствует:

«Передают, что за всю войну на выборы не собиралось столько народа. Приходили отовсюду не только подать голос, но и посмотреть на Сципиона; толпа стекалась и к его дому, и на Капитолий, когда он приносил в жертву быков, обещанных Юпитеру в Испании. Все были уверены, что как Гай Лутаций окончил прошлую войну с Карфагеном, так и Публий Сципион покончит с нынешней, и как выгнал он карфагенян из всей Испании, так выгонит их из Италии; ему прочили командование в Африке, словно с войной в Италии уже было покончено». (Тит Ливий. История Рима. Т. 2, XXIII, 38)

Сципион, между тем, открыто заявляет о своем намерении возглавить экспедицию в Африку. Он уверен, что это заставит карфагенян отозвать Ганнибала из Италии, утверждает, что опасность для Рима исчезнет только после падения Карфагена, и не сомневается в том, что именно он может принудить этот город к капитуляции. Если сенат будет противиться его планам, он обратится за поддержкой непосредственно к народу. Сенаторы недовольны такой прытью новоиспеченного консула, но не решаются сказать это вслух. Только пожилой и прославленный Квинт Фабий Максим открыто выступает против поспешной переправы в Африку и неумеренных амбиций Сципиона. Вот три кратких фрагмента из его пространной речи в передаче Тита Ливия. Он начинает так:

«Прости меня, Публий Корнелий: людская молва никогда не была мне дороже государства, не дороже его благополучия и твоя слава...».

Подробно обосновав свое убеждение, что начинать надо с Ганнибала, и не преминув упомянуть о том, что Сципион еще молод и потому так горяч, он продолжает:

«Да будет мир в Италии раньше, чем война в Африке, и пусть страх сначала отпустит нас — потом пойдем устрашать других. Если обе войны можно вести под твоим водительством и при твоих ауспициях, победи Ганнибала здесь, а там бери Карфаген». (Там же, 41)

И заканчивает Фабий свою речь так:

«Я полагаю, что Публий Корнелий выбран в консулы ради государства и ради вас, а не ради его самого, и что войско набрано для того, чтобы сохранять Италию и Город, а не переправляться в те страны, куда захочется царски высокомерным консулам по их произволу.» (Там же, 42)

Сципион в сенате отвечает знаменитому гонителю Ганнибала. Он говорит дерзко, не скрывая своего честолюбия, откровенно и, в общем-то, справедливо:

«Мне известно, что великим людям случается сравнивать себя не только с современниками, но и со знаменитыми мужами всех времен. Я отнюдь не скрываю, Фабий, что хочу не только прославиться, как ты; я хочу — не гневайся — большей славы. Не надо желать, чтобы граждан не хуже нас (тебя ли, меня ли) больше не появлялось, — ведь это значило бы хотеть вреда не только тому, кому ты завидуешь, но и государству и, можно сказать, чуть ли не всему роду людскому».

В связи с упоминанием о его молодости он говорит не без иронии:

«Когда мой отец и дядя были убиты, когда оба их войска почти полностью были истреблены, когда мы потеряли Испанию и четыре войска пунийцев с их четырьмя вождями силой оружия держали всю ее в страхе, когда искали командующего и, кроме меня, никого не нашли (никто не осмелился притязать на эту должность), когда меня, двадцатичетырехлетнего юношу, римский народ облек военной властью — тогда почему никто не вспоминал о моем возрасте, мощи врагов, трудностях войны, недавней гибели моих отца и дяди? Разве мы сейчас в Африке потерпели поражение, да еще и большее, чем тогда в Испании? Разве сейчас в Африке больше войск, и предводителей у них больше, и они лучше, чем тогда в Испании?»... (Там же. 43)

Что же касается существа дела, то здесь Сципион в качестве аргумента сопоставляет свое предложение с ситуацией, в которой начинал свое вторжение Ганнибал:

«Ганнибал не надеялся, что к нему в Италии перейдет столько городов и племен, сколько их перешло после каннского бедствия; в Африке у карфагенян все еще неустойчивее: они — неверные союзники, суровые и высокомерные господа. Мы, даже покинутые союзниками, устояли благодаря собственным силам и римскому войску; у карфагенян нет граждан в их войске, у них оплачиваемые наемники — африканцы и нумидийцы, верность их легковесна, мысли переменчивы...» И опять, как перед Испанией, как будто по наитию свыше, Публий заканчивает свою речь словами полной уверенности в успехе:

«Если только здесь нас ничто не задержит, то вы услышите сразу о том, что я в Африке, Африка в огне войны, Ганнибал уходит отсюда, Карфаген осажден. Ждите из Африки вестей более радостных и частых, чем получали вы из Испании». (Там же. 44)

После некоторых колебаний сенат принимает компромиссное решение. Сципион направляется в Сицилию (в Брутий против Ганнибала посылают второго консула, Красса), ему дается право построить тридцать кораблей и переправиться в Африку, «если он сочтет то согласным с интересами государства.» Но набор регулярного войска не разрешен. Сципион может пригласить с собой добровольцев или принять, опять-таки добровольную, помощь от союзников Рима.