Гоголь в тексте - Леонид Карасев

«Подсластить пилюлю» – означает подать тематику низа (чаще всего в финале текста) таким образом, чтобы «низ» этот стал более легким, приятным, может быть, даже привлекательным. Это значит – соединять мотивы «низа» и «верха», тьмы и света, дряни и золота таким образом, чтобы одно легко становилось другим. В гоголевских финалах мы чаще всего видели, как добро превращается в дерьмо или сор, однако не всегда это так, и как раз на эти попытки изменить привычное положение вещей мы и обратим внимание. Это можно было бы назвать «улучшением» или «реабилитацией низа»; особенно явно это представлено там, где смысловое напряжение, связанное с «низом», наиболее ощутимо – в финале, который Гоголь и пытается спасти.

Спасение финала и реабилитация «низа»

Беседа Чичикова с Костанжогло, где говорилось о «выбросках и остатках», превращающихся в золото, четко обозначает тему «спасения», хотя и не располагается в финале текста. Что же касается финалов фактических, то здесь в числе показательных примеров окажется тема черевичек из «Ночи перед Рождеством», которая, появляясь в начале повести, благополучно разрешается в ее финале. Вакула, исполняя желание Оксаны, просит у царицы ее туфельки, и царица охотно исполняет желание кузнеца: «Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом!». «Башмаки» или «черевички» из золота – это очевидная реабилитация «низа» или, во всяком случае, ее значительное «улучшение»[69]. Тем более, что затем тема «улучшенного», фактически меняющего свою природу «низа» продолжается в эпизоде, где Вакула еще раз обращается к царице. «Боже ты мой, что за украшение! – вскрикнул он радостно, ухватив башмаки. – Ваше царское величество! Что же, когда башмаки такие на ногах и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.

Государыня, которая точно, имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца». Вакула хотел было еще спросить у государыни «правда ли, что цари едят один только мед да сало», но козаки уже вытолкали его вон. В этом эпизоде все важно: и частые повторы слов, которые можно отнести как к «мастерству Гоголя», так и к его художественной несвободе, к навязчивым мыслям, подсознательным желаниям, требовавшим разрешения в тексте. Одних «башмаков» и «ножек» сколько, и все подряд идут. Главное же то, что и сама нога, и обувь из области предметов низких превращаются во что-то возвышенное – сияющее и даже съедобное. То, с чего обычно начинаются гоголевские тексты, соответствующие схеме «сюжета поглощения», переносится в самый финал. Но как переносится! «Низ» присутствует (ноги, башмаки), но это низ исправленный, позолоченный украшенный; что же до темы естественных отправлений, то она и подавно перевернута: ножки из «чистого сахара»! (Сладость как апофеоз еды – это тоже самое, что и золотой блеск как апофеоз зрения.) К месту здесь и «лед», по которому в золотых башмаках должны ходить такие сахарные ножки: иначе говоря, сама земля, почва изменяет свою природу. Теперь это уже что-то другое, не черное и грязное, а нечто белое, блестящее и сверкающее, как сахар. Теперь это если и низ, то совсем особый – подправленный, улучшенный, спасенный.

Если смотреть на дело с названной точки зрения (и только с нее!), то отказ Оксаны от черевичек становится вполне логичным: последнее звено сюжета поглощения изменено настолько, что уже не требует того, что предполагалось в начале, когда Оксана делала кузнецу свой «заказ». «Еще никогда она не была так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и сама она стала еще лучше».

Функцию последней фазы триады сюжета отчасти выполняет маленькое – в половину страницы – послесловие, где помянут и нарисованный Вакулой черт, и место его пребывания (не то что в низу, а вообще под низом, в аду). Есть и последнее ключевое слово, сказанное про нарисованного черта: «Он бач, яка кака намалевана!»[70].

Тему «улучшенного» низа, применительно к обуви хорошо поддерживает эпизод из седьмой главы «Мертвых душ», где в самых последних строках главы рассказывается про некоего поручика из Рязани, большого охотника до сапог, который, заказав уже себе четыре пары, посреди ночи «беспрестанно примеривал пятую»». Все – как в обычном гоголевском финале: «низ», «ноги», «обувь», но снова с прибавкою, с улучшением. Обувь – из низкой части гардероба (шляпник – не то что сапожник). Но здесь из предмета, который постоянно соприкасается с землей, сором, и прочей дрянью, обувь превращается в объект настоящего эстетического любования: «Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук». Как и в случае с башмаками царицы, здесь на первом месте смысловое движение к оправданию, улучшению заведомо низкого объекта. Каблук – уже не просто то, что топчет землю, а на «диво» сделанная вещь («диво» – то, что относится к сфере зрения, удивления увиденным); таким образом, и каблук из вещи низкой, метонимически связанной с миром «низа», превращается в вещь высшего свойства, достойную зрительного восхищения, то есть первого звена гоголевской триады.

Еще об обуви в интересующем нас смысле. Размышления Подколесина в «Женитьбе» о сапогах. Это не финал текста, но место, имеющее прямое отношение к теме «низа», то есть к теме, которая, согласно гоголевской персональной мифологии, нуждается в «спасении». Подколесин: «Кажется, пустая вещь сапоги, а ведь, однако же, если дурно сшиты, да рыжая вакса, уж в хорошем обществе и не будет такого уважения». Здесь ситуация сходна с финалом седьмой главы «Мертвых душ», о которой только что шла речь. Сапог – вещь «пустая», то есть «низкая» в прямом смысле этого слова: сапог топчет землю. Но и «пустая» вещь должна быть хорошо сделана и хорошо вычищена: пассаж о «рыжей ваксе» – в ряду многочисленных копрологических деталей подобного рода. Сапог в рыжей ваксе – все равно что в «дерьме». И тут же продолжение темы, из которого следует, что рыжая вакса на сапогах – вещь действительно «гадкая». «Вот еще (то есть «тоже». – Л. К.) гадко, – говорит Подколесин, – если мозоли». Забота Подколесина о сапогах не только трогательна, но и онтологична: он выясняет у слуги, где тот купил ваксу и не спрашивал ли сапожник, зачем барину вакса и не собирается ли барин жениться, да хороша ли вакса и блестит ли она как следует? На что получает от слуги философский ответ без продолжения: «Блестеть-то она блестит хорошо».

«Ночь перед Рождеством». Финал эпопеи с мешками. С точки зрения сюжета поглощения залезание в мешок равно проглатыванию, пребывание внутри мешка – перевариванию, а выход из него – испражнению. Чуб спрашивает у вылезшего из мешка головы: «… позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем? – Он хотел не то сказать, он хотел спросить: “как ты, голова, залез в этот мешок”, но сам не понимал, как выговорил совершенно другое». Здесь вообще возможны были любые вопросы, но задан именно этот. Голова отвечает Чубу: «Дегтем лучше», из чего нельзя точно понять, чем все-таки именно были смазаны его сапоги[71]. В любом случае речь снова идет о некотором улучшении или украшении той части «обмундирования», которая располагается ниже всего к земле и, собственно, с землей, грязью и пылью только и имеет дело. Здесь опять – игра в смыслы противоположного свойства: с одной стороны, деготь – материя низкая, хуже самой земли, поскольку способен испачкать все что угодно, с другой – именно деготь придает сапогам блеск и вообще чистый и «приличный вид».

Что касается «смальца», то есть сала, то это очевидное «повышение» статуса обуви. «Смалец» как будто оживляет, поднимает ее, может быть, и не так высоко, как позолота на башмаках царицы, но все же он превращает сапоги из предмета «низкого», грязного во что-то более высокое, едва ли не съедобное. В предисловии к «Вечерам…» Гоголь упоминает о дьяке, который чистил сапоги «самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу». Тот же ход виден и в конце повести о поссорившихся соседях: описывая обед у городничего, Гоголь помимо всего прочего упоминает и то «кушанье, которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе». Отчасти в эту же рубрику можно занести и сцену из второго тома «Мертвых душ», где Чичиков целует сапог Муразова. Разумеется, мотивы в последнем случае свои, психо-драматические, однако тема объединения обуви и рта, то есть соединения верха и низа все та же.