Севастопольская страда. Том 1 - Сергей Сергеев-Ценский

— Прошу прежде всего, господа, не обвинять меня в трусости, я никогда не был трусом, я — человек дела. Предложение о том, чтобы выступить флоту и сразиться, и я бы принял очень охотно, если бы видел от него хоть какую-нибудь пользу защите Севастополя. Но — должен честно сказать — не вижу! На победу надеяться нельзя, это сказано, — на что ж можно надеяться?

— на большой урон, какой мы принесем врагу, хотя в то же время и сами погибнем. Пчела, когда жалит нас на пчельнике, думает, конечно, тоже, что причинит нам огромный вред, но у нас — поболит и перестанет, а пчела неминуемо погибнет… Представим, что мы истребим даже ровно столько судов противника, сколько их есть у нас: сцепимся, например, на абордаж и вместе взорвемся. Геройский подвиг, что и говорить! Но противник потеряет при этом, скажем, третью часть своего флота, а мы весь! У него останется до-ста-точно, господа, чтобы стать тогда полным хозяином положения, а у нас погибнут вместе с судами вся судовая артиллерия, во-первых, которая пошла бы на бастионы, десять, скажем, тысяч отличных артиллеристов — матросов и офицеров, — во-вторых, которые могли бы сейчас же стать при своих же батареях на бастионах. Вот вам и защитники Севастополя, опытные, умелые артиллеристы. С потерей Москвы, господа, не погибла Россия, авось и с потерей судов не пропадет Севастополь.

— Как с потерей судов? — Корнилов вздернул голову.

— Я говорю, ваше превосходительство, о тех нескольких судах, которые придется затопить в фарватере Большого рейда, чтобы неприятельский флот не прорвался в бухту… Несколько старых судов, семь-восемь. Геройство, конечно, хорошая вещь, но здесь, в данном случае, оно совершенно не у места… Нам теперь просто не до геройства, господа! Дело идет ведь о ничуть не романтической, а самой обыкновенной защите Севастополя нашего от очень сильного, как оказалось, врага! Суда, какие мы должны будем затопить для этой защиты, построят, конечно, вновь со временем на наших же верфях, но если нам вот сейчас, в такой момент критический, не могут прислать достаточно сухопутного войска, то станем вместо этого неприсланного войска на бастионы сами и бастионы даже можем назвать именами тех самых судов, какие придется затопить, и вот матросам будет казаться, пожалуй, что они опять на своих кораблях, только корабли стоят так прочно на якорях, что никакая буря их не сорвет… Но это уж я в область поэзии ударился, что совершенно ни к чему, конечно… Я все сказал, господа, что думал сказать.

И капитан Зорин так же мешкотно уселся на свое место, как и поднялся.

— Это ваш собственный план? — подозрительно поглядев на него, резко спросил Корнилов.

— Да, разумеется, это мой личный взгляд на положение наше, — проговорил уже не так уверенно Зорин, заметив, что какое-то неловкое молчание наступило в кают-компании после его слов.

— Надеюсь, что этот ваш план, — сделал ударение на слове «ваш»

Корнилов, — не будет никем разделен.

Он сказал это сухо, как будто даже презрительно, но вдруг услышал:

— В словах капитана Зорина много правды, если только не все они правда!

Это сказал вице-адмирал Новосильский, самый молодой из вице-адмиралов.

А капитан 1-го ранга Кислинский заявил еще определеннее:

— Я вполне согласен с капитаном Зориным.

Этого никак не ожидал Корнилов. Это было уже похоже на открытый бунт младших в чине против высшего начальства.

Однако неудержимо заговорили именно эти младшие в чине:

— Единственный выход из положения — затопить суда в фарватере!

— И всем идти на бастионы!

— Как будто бастионы под обстрелами противника не то же самое, что и суда в море!

— Геройство остается геройством и на бастионах, и подвиги — подвигами!

— И если даже такого случая не было в истории, то пусть будет первый случай в Севастополе!

Корнилов увидел вдруг по этим возгласам, таким откровенным, что его предложение не принято большинством военного совета. Он поглядел на Нахимова, ища у него поддержки, но Нахимов усиленно сосал свою трубку, заволакивая себя дымом, как из мортиры, и был безмолвен.

— Хорошо, господа, — сказал Корнилов громко, вставая с места. — Больше мы обсуждать этот вопрос не будем. Должен все-таки сказать вам: готовьтесь к выходу в море! Будет дан сигнал, что кому делать. На этом кончим.

Все встали из-за стола, переглядываясь и пожимая плечами. Корнилов сам отворил дверь кают-компании и увидел, что к нему по коридору направлялся лейтенант Стеценко.

— Как? Вы уже здесь? — удивился Корнилов.

— Я от его светлости, ваше превосходительство.

— А-а! Где же в данный момент его светлость?

— Вероятно, уже переехал на Южную сторону.

— Вот как! А где же армия? На Инкермане?

— Приказано все средства перевозки как флота, так и порта предоставить на переброску армии северной на Южную сторону, ваше превосходительство. С этим приказанием я и послан его светлостью.

— Значит, армия вся возвращается в Севастополь и становится на его защиту? Я очень рад!.. А союзники? Где же их армия?

— Неизвестно. По-видимому, еще не тронулась с места.

— Вот как? Они, стало быть, дают нам лишний день на подготовку к их встрече? Это гораздо лучше сложилось, чем можно было думать, гораздо лучше!.. Я сейчас же распоряжусь насчет перевозки войск и буду у князя по очень важному делу…

В отворенную дверь кают-компании Стеценко разглядел и Нахимова, и Истомина, и двух Вукотичей, и кое-кого из капитанов 1-го ранга.

На корабле ему сказали уже, что тут собран Корниловым военный совет, но он думал, что над ним по-дружески подшутили. В том уставе для главнокомандующего, который несерьезно, правда, но все-таки довольно назойливо складывался в его голове, совсем не было и даже не предполагалось статьи о военном совете.

III

Когда Корнилов, распорядившись о перевозке войск, приехал в Екатерининский дворец, Меншиков был уже там и завтракал. Он сидел за столом один. Он держался сутуло, понуро, какой-то не желтый даже, а обескровленный, точно не армия, а лично он был тяжело ранен на алминском турнире. Корнилову он показался теперь похожим на рыцаря из Ламанча[22]: не хватало только острой эспаньолки. И хотя Меншиков любезно, как всегда, пригласил его разделить с ним завтрак, Корнилов заметил на себе недовольный чем-то и пристальный взгляд князя.

— Перевозку войск наладили? — спросил Меншиков.

— Распорядился, ваша светлость… Войскам вы приказали бивуакировать на Куликовом поле?

— Да-да-а… Их надо привести в известность, переформировать… От Владимирского полка, например, осталось нижних чинов всего на один батальон, и то мирного состава, а офицеров и на три роты не хватит…

Многим надобно выдать новую амуницию… Их надо накормить, надо, чтобы они отдохнули немного…

— А дальше куда их и как?

— Когда противник покажет свою деятельность, будет известно и нам, что нам делать… Пока же он, по-видимому, хоронит убитых, которых у него, я думаю, не меньше, чем у нас… Но скажите мне, Владимир Алексеич, вот что… Сейчас у подъезда я встретил капитана Кислинского… шел в парадной форме… Я спросил его: «Почему парадная форма?» Он отвечает, представьте, что идет с военного совета!.. Гм… С военного со-ве-та! Будто вы собрали флагманов флота и командиров кораблей на совет по поводу…

— По поводу ближайших действий флота, ваша, светлость! — досказал, видя затруднения князя, Корнилов.

— Разве ближайшие действия флота не были предуказаны вам мною? — Князь откинулся на спинку стула. — Разве я вам не сказал вчера, что нужно сделать?

— Вы мне сказали, ваша светлость, относительно того, чтобы затопить суда на входе в Большой рейд, но я почел это за предложение только, а не за приказ…

Корнилов почувствовал, что он бледнеет, становится так же бескровен с лица, как и старый князь. Сердце его начало биться беспорядочно и гулко, и трудно стало дышать.

— Какого же вы ждали еще приказа? Бумажки с моей подписью?

— Да, именно… именно приказа на бумаге, ваша светлость!

Оправдательного документа перед государем… перед историей, наконец!

Меншиков собрал все свое небольшое лицо в очень сложную гримасу.

— История будет писаться потом, сейчас она делается.

В этой гримасе было и презрение к истории, как она и кем она там пишется, и старая ненависть к своей подагре, которая начала заявлять о себе настойчиво, и борьба с зевотой, которая совершенно его одолевала, но считалась им неприличной, и злость на своего повара, который не нашел в своем арсенале ничего другого, кроме жалкой яичницы с ветчиной ему на завтрак, а ветчина оказалась твердой, совсем не по его челюстям, но вызвать повара и накричать на него было неудобно: мешал не вовремя явившийся Корнилов, который созывает какие-то «военные советы», пользуясь его отсутствием. Корнилов же подхватил только смысл его слов, не обратив внимания на смысл гримасы.