Сребропряхи - Энн Ветемаа

И вот Падак встает. Мадис Картуль из вежливости пересаживается поближе — надо же оказать внимание оратору. Между прочим, в выступлениях Падака самое интересное — это начало. У почтенного хозяйственника имеется твердое правило: начиная речь, он всегда сообщает, что ему вспомнилась одна песня.

— Уважаемые члены художественного совета! Когда я просматривал отрывки из находящегося в производстве фильма товарища Картуля — я полагаю, мы имеем дело с черновым материалом? (Мадис кивает с самым серьезным видом) — мне пришел на память наш фольклор, наше святое народное творчество, которое всегда, во все времена содержало в себе надежды и чаяния простых людей и которое всегда было базой, на которую опирается профессиональное искусство. Так вот, мне вспомнилась песенка о парне из нашей деревни, об Ааду Пютте, который в тяжелую годину гражданской войны подался из Эстонии в Советскую Россию и совершил там множество подвигов в рядах красного конного дивизиона. Мы, пастушата, бывало, пели по ночам под окнами деревенских эксплуататоров о нашем легендарном односельчанине, об Ааду:

Ааду скачет впереди,Беляков он не щадит!

Ну так вот, значит, Ааду Пютт, как и герой настоящего фильма, Румму Юри, великий наш застрельщик и пионер. Правда, Румму Юри не скакал под победным знаменем; будучи сыном своего времени, он просто крал у помещиков коней. Но, товарищи, если подойти к вопросу диалектически, а это, как я думаю, мы обязаны сделать, то он подрывал тем самым, конечно на свой лад, господствующий эксплуататорский строй. И мы должны быть благодарны не только сознательным бойцам нашего сознательного времени, но и Румму Юри за то, что сейчас мы имеем возможность «петь и смеяться как дети»…

Далее Падак дает положительную оценку актеру Красаускасу. Постановщик товарищ Картуль выбрал правильный путь — он сделал героем актера со скромным телосложением, но зато с колоссальной силой духа. Стоит только посмотреть на его глаза в сцене свидания с баронессой! От этой декларации Падака в зале возникает легкий шорох, но никто не произносит ни слова — действует молчаливая договоренность не прерывать Падака, иначе он никогда не кончит. Я не берусь безапелляционно утверждать, подходящую ли мелодию играет шарманка, лично мне она показалась грустноватой, но я далек от мысли давать постановщику какие-либо рекомендации. Скажу только, что избранница Румму Юри могла бы быть в этой сцене несколько более грациозной…

Хозяйственный руководитель Падак считает своим долгом выразить признательность группе студентов, которые сгребают сено граблями, хотя ему кажется, что было бы правильнее ознакомить зрителей с современной, передовой сельскохозяйственной техникой, ведь полевые работы изменились до неузнаваемости. В дни молодости, о чем он, кажется, уже упоминал, ему пришлось работать пастушонком у кулака, и он хорошо знает тогдашнюю жизнь. Поскольку в зале находятся дамы, он не хотел бы углубляться в детали, но болотная вода…

Тут Павел Вара стучит карандашом по столу — мысль об изуродованных буржуазным строем пальцах толстого Падака заставляет его подозрительно нюхнуть воздух — и просит товарища Падака коснуться имеющих отношение к фильму экономических показателей. В области экономики Падак как рыба в воде; от нерадостных расчетов и скверного выполнения плана на лбу директора появляются морщины.

— К этому мы вернемся позже, — мрачно говорит он и бросает на Мадиса суровый взгляд — взгляд номер пять. Взгляды Фараона, от нахмуренных бровей до свирепо вытаращенных глаз, пронумерованы молодыми сотрудниками студии от одного до десяти, в соответствии со степенью Фараонова неудовольствия. — Кто следующий? — спрашивает он.

Мадис замечает, что Карл-Ээро Райа пристально смотрит на Тикербяра. Как видно, дает понять, что последнему сейчас следует выступить. Но Тикербяр что-то строчит в своем блокноте. Видать, мина еще не совсем готова, делает вывод Мадис.

Карл-Ээро встает. Он серьезен и сосредоточен, но Мадис улавливает в его поведении некоторую неуверенность, они ведь так давно знают друг друга, ничто не остается незамеченным.

— Должен признаться, что мне нелегко сказать то, что я считаю нужным сказать, — начинает ведущий режиссер студии. («Это верно, не очень-то тебе легко», — хочет вставить Мадис.) — В данном, не законченном еще фильме немало удачных эпизодов, и некоторые из моих опасений сейчас отпали. Неплохо получилась сцена на ярмарке, довольно удачен праздник в саду, особенно первая его половина. Играющий кучера и камердинера непрофессиональный актер Сокуметс — это смелая и в известной степени удачная находка постановщика… Но вместо прежних опасений возникли новые… — Он делает долгую паузу, Мадис замечает, как дрожит его кадык. — Основное опасение состоит в следующем: не слишком ли мы все отошли от сценария писателя Синиранда, правда имеющего некоторые погрешности? Формально как будто и не очень, но совершенно ясно, что отвергнута основная концепция автора! — Карл-Ээро опять выдерживает паузу и бросает взгляд на Тикербяра, но тот уставился прямо перед собой, словно норовистая лошадь с шорами на глазах. Интересно, что же сейчас воспоследует, думает Мадис Картуль. — Мадис Картуль избрал путь дегероизации героя. Против такого поворота возразить особенно нечего, хотя нам известно, где находятся корни такой трактовки — на Западе. Это решение фильма, возможно, углубило его, но что-то существенное он при этом утратил: он утратил пафос революционной романтики, именно то, на что мы делали ставку и в надежде на что запустили в производство недоработанный сценарий. А утратив это, фильм потеряет весьма значительную часть зрительской аудитории. Основную часть. Может быть, кто-то сочтет это несущественным, важно, что создан серьезный философский фильм, пусть для небольшой части публики. Но тут возникает вопрос: если Мадис Картуль решил сделать философский, проблемный фильм, стоило ли останавливаться именно на «Румму Юри»? Едва ли. В мировой литературе, да и в эстонской тоже достаточно произведений, которые с гораздо большим основанием могли бы быть положены в основу такого фильма. (Небось «Юдифь» имеет в виду, думает Фараон и усмехается.) Однако перейдем от прогнозов к реальности. Киностудия — это творческая организация, но одновременно и производственное предприятие. (Мадис отмечает, что это излюбленное выражение Павла Вара не вызывает у него самого никакой реакции.) «Последнюю реликвию» купили во многих странах. Запуская в производство настоящий фильм, мы рассчитывали на такой же итог, потому что у «Румму Юри» были все предпосылки найти широкого зрителя, не можем же мы постоянно создавать фильмы только для своей республики. Однако кому, кроме эстонцев, а точнее, их меньшей, самой интеллектуальной части, этот фильм что-то скажет? Предположим, что его даже купят — что, конечно, маловероятно — некоторые развивающиеся страны, как в свое время «Реликвию». Народы этих стран сейчас распрямляют спину. Герой, выступающий против угнетателей, там очень нужен. Чему же может их научить жалостный и гротескный образ Румму Юри? Даже неудобно отвечать.

— Это не учебный фильм, — слышится бормотание, но Карл-Ээро словно не слышит.

— Боюсь, не получим мы от этого фильма того, что ожидали, — продолжает он, и его грустные задумчивые глаза оглядывают слушателей. Взгляд задерживается на писателе Вабамаа.

— Ведь и ваша трактовка эпоса, бесспорно остроумная, не имела успеха. Даже для нас она оказалась преждевременной, а потому и была встречена резкой критикой.

Вабамаа кивает, пытаясь смущенно улыбнуться. Этот тоже не рвется в бой, отмечает Мадис. На законченного пьяницу a la Тикербяр он, пожалуй, не тянет. Но мешки под глазами выдают явного любителя выпить.

— Интересно услышать ваше мнение, коллеги. Мне кажется, что мы должны принять сегодня важное решение.

Карл-Ээро садится. Видно, что он не очень доволен своим выступлением. Выжидающе поглядывает на Тикербяра. И тот вскакивает.

— Да, что-то мы должны решить, — говорит он. Тикербяр, успевший нацепить темные очки, весьма импозантен, у него военная выправка. — Я хотел бы сказать о доверии к людям. — Карл-Ээро Райа едва заметно одобрительно кивает. — Мы оказали доверие постановщику Картулю, когда запускали фильм в производство. Так ведь? Что же происходит теперь?

Голос у него злой, он выдерживает долгую паузу, глядя прямо в глаза Карлу-Ээро Райа. И неожиданно для всех продолжает, повернув на сто восемьдесят градусов:

— Почему же мы перестали доверять постановщику? Мы вмешиваемся в рабочий процесс, вызываем постановщика со съемок, рассуждаем о какой-то дегероизации, которой — да простит меня Карл-Ээро Райа — я вообще не заметил. — Тикербяр улыбается. Это улыбка инквизитора, от которой у слабого человека поджилки задрожат. — Может быть, я потому не вижу, что на глазах у меня темные очки?.. Извольте, я их сниму. — И, сняв очки, он протирает их шелковым носовым платком и торжественно кладет в карман. Словно сговорившись, все при этом почему-то смотрят на Карла-Ээро Райа. На лице у того появляются красные пятна. Собрав все силы, он пытается на холодный взгляд Тикербяра ответить таким же. Но Тикербяру любые взгляды нипочем. — Может получиться превосходный фильм. Между прочим, я тоже вижу целый ряд опасностей и неточностей. И качество пленки неважное. Надо найти возможность выделить для «Румму Юри» пленку «Кодак», — рубит Тикербяр. — Однако имеется одно обстоятельство, которое никак не откинешь… Позавчера я имел несчастье смотреть какую-то мерзость. Из этого же фильма. Прошу прощения, в зале сидят женщины, но я бы сказал, что этот кусок сделан не столько похабно, сколько импотентно, так бы я сказал. Пардон… и снимал его молодой режиссер Пийдерпуу. Грустно! Но самое грустное то, что, по моим сведениям, как в подготовке этой сцены, так и в съемках принял немалое участие наш уважаемый коллега Карл-Ээро Райа. Сцену сварганили за спиной у Мадиса Картуля! — С губ Тикербяра слетают мелкие брызги слюны, он в исступлении. — Что же, Карл-Ээро Райа не смог или не пожелал помочь молодому режиссеру? А может, и специально «помог»? That is the question! The general question[12], уважаемые коллеги, члены художественного совета. Чем-то здесь попахивает, дорогие товарищи. А точнее сказать, пованивает! Я кончил.