Фотография в профиль - Ежи Эдигей

— Всё это было как сказка про доброго волка, — продолжал Саменьский. — До сегодняшнего дня теряюсь в догадках, чем я заслужил такое сочувственное отношение к своей особе. Я был готов к смерти и не строил в отношении себя никаких иллюзий. Партизан, захваченный с оружием в руках, мог только молиться о том, чтобы ему был ниспослан быстрый и безболезненный переход в мир иной. В какой-то момент нашей чуть ли не дружеской беседы гауптштурмфюрер СС нажал кнопку звонка. На пороге появился охранник, и шеф гестапо приказал: «Заберите заключённого и отведите в его камеру. Проследите, чтобы он не жаловался на плохую пищу. Передайте врачу, чтобы ежедневно менял ему повязки».

— Свидетель, были ли у вас ещё встречи с Баумфогелем? — спросил прокурор.

— Это была не единственная встреча. Утром — по-моему, на четвёртый день — дверь моей камеры распахнулась и в неё вошёл человек, которого я вижу сегодня на скамье подсудимых…

— Это был не я! — возмущённо закричал обвиняемый. — Я не Баумфогель!

— Войдя в камеру, — продолжал свидетель, — Баумфогель спросил: «Как вы себя чувствуете, капитан? Сегодня вас отправят, как я и говорил, в Дахау. Так не забудьте, что вы спекулировали продовольственными товарами, Так и скажете в Rolitische Abteilung[13] в Дахау. И ещё одно, — добавил он. — Партизанам я бы посоветовал сидеть в лесу и не высовываться». Я вытянул счастливый билет — выжил в концлагере, — сказал в заключение капитан Саменьский. — С помощью действовавшей там подпольной организации мне даже удалось сообщить кому следует, при каких обстоятельствах был разбит наш отряд и где надо искать агента гестапо в Петркове.

— Свидетель, — взял слово прокурор, — в начале своих показаний вы заявили, что узнаете в обвиняемом Рихарда Баумфогеля.

— Совершенно верно.

— Почему вы так считаете?

— Хотя годы, конечно, в карман не спрячешь, но лицо обвиняемого мало изменилось: те же светло-голубые глаза, высокий лоб…

— Помог ли вам его опознать шрам на щеке? — спросил адвокат.

— Должен вас разочаровать. Каких-либо особых примет я тогда у него не заметил. Ведь я говорил-то с ним всего два раза, причём в обстановке, когда нервы были напряжены до предела. В те минуты мне было не до его физиономий, так как для меня решался вопрос о жизни или смерти.

— И тем не менее вы всё равно его узнали, — вставил Рушиньский.

— Я вообще неплохой физиономист. В противном случае разве я осмелился бы утверждать, что между тем Баумфогелем и человеком, сидящим на скамье подсудимых, имеется огромное сходство?

— Сходство и тождество — это разные понятия, — заметил адвокат.

— Я думаю, что высокий суд сумеет установить истину, — отрезал свидетель.

Меценас Рушиньский сел на место, явно разочарованный показаниями капитана. Хотя свидетелю защиты Саменьскому удалось обрисовать Баумфогеля в выигрышном свете, придав ему нормальные человеческие черты, адвокат не ожидал от него такой категоричности в Идентификаций обвиняемого.

— Позовите, пожалуйста, свидетельницу защиты Кристину Пехачек, — обратился председатель к судебному курьеру.

В зал заседаний вошла высокая дородная дама предпенсионного возраста. Сообщила, что она родом из Ченстохова, где работает главным бухгалтером в одной из промысловых артелей. Рассказала, как во время оккупации, стремясь избежать отправки на принудительные работы в Германию, сумела устроиться на брадомскую почту.

— Свидетельница, приходилось ли вам встречаться с сидящим на скамье подсудимых Рихардом Баумфогелем? — спросил председатель.

Всего один раз, но мне никогда не забыть этой встречи с ним.

— Расскажите, пожалуйста, подробнее.

— Я снимала тогда комнату у пана Клеменса Высоцкого, известного брадомского нотариуса. Он с женой, двумя дочерьми и сыном жил в пятикомнатной квартире на Петрковской улице. Моя комнатка располагалась рядом с входной дверью. С Высоцким и его детьми — с его старшей дочерью мы были одногодки — у нас установились дружеские отношения. Но не настолько доверительные, чтобы молодые Высоцкие могли, например, посвятить меня в тайну своего участия в подпольном движении сопротивления. Однажды ночью, а точнее, поздним вечером, когда я уже лежала в кровати у себя в комнате, в квартиру Высоцких вломилось гестапо. Я отлично слышала голоса незваных гостей, доносившиеся из прихожей. Разговор вёлся на польском языке. Кто-то из прибывших сообщил нотариусу, что его сын Анджей убит в Ченстохове. Группа молодых поляков пыталась организовать там покушение на шефа местного ведомства труда. У немцев это учреждение называлось Arbeitsamt. Покушение удалось лишь частично, гитлеровец был только ранен. Двое молодых ребят, принимавших участие в этой акции, уже уходили от преследователей, когда дорогу им преградил патруль жандармерии. Укрывшись в. арке ближайшего дома, они отстреливались, потом попытались прорваться, но были убиты. Одним из этих ребят был Анджей Высоцкий.

«Вы можете гордиться таким сыном, — услышала я голос за дверью. — Он погиб как настоящий солдат, отстреливаясь до последнего патрона».

— Вы хотите сказать, что эти слова произнёс Баумфогель? — спросил судья.

— Тогда я ещё этого не знала. Я поняла, что немцы делают обыск во всей квартире, а потом услышала, как пан Высоцкий сказал им, что комнату у входа занимает работающая на почте квартирантка, то есть я. Обыск производили, по-видимому, довольно поверхностно, потому что не прошло и часа, как немцы собрались уезжать. Всё это время я оставалась в постели, словно парализованная от страха. По обрывкам отдельных фраз догадалась, что в квартире ничего не обнаружено и арестовывать никого не собираются.

— Просто не верится.

— Тогда действительно никого не арестовали. Я начала понемногу приходить в себя, как вдруг дверь в мою комнату отворилась и вошёл мужчина довольно высокого роста, одетый в штатский костюм. Он вежливо со мной поздоровался, затем подошёл к платяному шкафу, открыл дверцу и начал рассматривать висевшие там платья и сложенное на полках бельё. Проверил, не спрятано ли что-нибудь под стопкой белья — в традиционном женском тайнике. Ничего не обнаружив, он закрыл шкаф и подошёл к моей кровати. И тут я с ужасом вспомнила, что в выдвижном ящичке ночного столика прямо сверху лежит последний номер подпольной газеты «Речь посполита». Выпросила почитать у подруги, с которой работала на почте, и должна была на другой же день вернуть. Я едва не потеряла сознание от страха. Ведь у меня было столько времени, что я могла сто раз её уничтожить! Так преступно забыть, что сунула газету в ящик, чуть ли не на самое видное место!.. Гестаповец, словно прочитав мои мысли и догадавшись о смятении, охватившем мою душу, приблизился к ночному столику и выдвинул ящик. Несколько секунд, показавшихся мне вечностью, он смотрел на злополучную газету, затем перевёл взгляд на меня и нехотя процедил: «Безмозглая курва, в следующий раз держи здесь не газеты, и презервативы». С этими словами ом задвинул ящик и покинул комнату. Через минуту в квартире остались только я и семья Высоцких, оплакивающая смерть любимого сына и брата. А ведь в те годы только за один найденный номер такого подпольного издания людей отправляли в концлагерь или ставили к стенке.

— Вам удалось тогда рассмотреть этого человека?

— Очень хорошо. Он же стоял возле моей кровати, в полуметре от меня. От пана Высоцкого я позже узнала, что ко мне заходил сам шеф гестапо Рихард Баумфогель.

— Заметили ли вы родимое пятно на его щеке? — полюбопытствовал один из заседателей.

— Я заметила продольную красную отметину на правой щеке, чуть повыше челюсти.

— Вам устраивали очную ставку с обвиняемым? — обратился к свидетельнице председатель судейской коллегии.

— Нет, второй раз встретиться с ним мне не довелось.

— Взгляните, пожалуйста, на скамью подсудимых. Узнаете ли вы в обвиняемом Баумфогеля?

— Простите, но, по-моему, это не он. Впрочем, меня всегда подводила зрительная память. Полагаться на неё, когда прошло столько лет, — в голосе свидетельницы явственно зазвучала неискренность.

В тот памятный вечер Баумфогель оставил её на свободе, спас ей жизнь. Так почему же она должна топить его своими показаниями? Председатель, прекрасно понимая, какие чувства борются в ней, иначе сформулировал вопрос:

— Меня конкретно интересует ваше мнение о красном шраме» или родимом пятне, на его лице. Вы не могли не заметить этот отличительный знак.

— Продольная отметина, о которой я говорила, была меньшего размера и не такая красная, — защищалась пани Пехачек. Ни за какие деньги не хотела бы она своими показаниями усугубить положение обвиняемого.

Следующим свидетелем защиты был Дамазий Недзельский, крестьянин из деревни Вельгомлыны. Это был представительный, седой как лунь старик с осанкой древнеримского сенатора, правильными чертами лица, орлиным носом, кустистыми бровями и пышными усами. Он рассказал, что много лет вёл хозяйство, специализировавшееся на производстве молока, и только недавно ушёл на пенсию; сейчас хозяйство передал младшему сыну, который уволился с цементного завода под Ченстоховом и вернулся в родную деревню.