Елена - Александр Дюма-сын

Я женюсь, Нишетта…

Это должно было случиться — рано или поздно. Нужно семейство, одинокому тяжело на земле… И кто знает, не лучше ли, что мы расстаемся теперь; может быть, впоследствии, нам бы не пришлось расстаться без сожалений… Вспомни, ты сама часто мне говорила, что я, может быть, женюсь, и всегда говорила, что покоришься необходимости моего положения. Простишь ли ты мне теперь, когда я оправдал твои предчувствия?»

Густав с трудом подбирал слова для извинения своего поступка; он понимал, что, какие бы убедительные доводы ни привел он, он все-таки оставался неправ в глазах покидаемой женщины.

Дойдя до последней, приведенной нами строчки письма и вполне сознавая бесполезность слов, он круто повернул к сделанным им для обеспечения будущности Нишетты распоряжениям. Ему справедливо казалось, что если он не придаст этой разлуке большего значения, то и гризетка легче перенесет ее.

«Но я хочу, чтобы ты была счастлива, и придумал, как тебе теперь устроиться. Ты молода, хороша — будущность вся перед тобою. Найдется честный человек, который оценит твое сердце и не спросит отчета в твоем прошедшем. Для этого тебе нужна только независимость положения.

Вот так я распорядился, Нишетта. Нотариус мой принесет тебе билет на получение двух тысяч пятисот франков процентов ежегодно, кроме того, десять тысяч франков на первоначальное обзаведение. С этими деньгами я тебе советую войти в долю к твоей подруге Шарлотте Туссен. Если когда-нибудь этого окажется мало, я надеюсь, что ты не обратишься ни к кому, кроме меня. Сначала это письмо огорчит тебя, потому что ты любишь меня — я знаю; перенеси это испытание, и я убежден: еще будут счастливые дни в твоей жизни.

Ты мне напишешь, Нишетта? Напиши только, что прощаешь меня и принимаешь то, что я тебе предлагаю в воспоминание нашей доброй любви. Может быть, я еще буду несчастен; я к тебе же тогда приду искать утешения.

Прощай, прощай, доброе дитя. Крепко целую тебя. Помни, что у тебя остается друг, вечно тебе преданный, что он любит тебя и уважает твое достойное сердце.

Несколько раз слезы Густава падали на бумагу, но он не хотел писать все, что чувствовал. Сдержанность эта понятна. Нужно было нанести решительный удар, который сразу отрешил бы Нишетту от ее прошедшего и дал ей энергию действовать для своего будущего.

Чувству нельзя было давать воли: нужна была сухость, даже холодность.

Густав в то же время написал своему нотариусу, чтобы тотчас же по получении из Ниццы письма явился к Нишетте и передал ей все назначенное. Он не хотел, чтобы она сама хлопотала о получении денег: тогда она отказалась бы от них, как от милостыни.

Через три дня по отправлении этого письма, Густав получил письмо Нишетты, писанное ею в день его приезда в Ниццу. Бедняжка не думала, что прежде чем она получит ответ, между ней и Густавом будет уже все кончено. Письмо ее дышало искренностью и надеждами…

Между тем приготовления к свадьбе шли своим чередом. Имена помолвленных были уже оглашены в церкви.

Ответ Нишетты Густав получил в самый день свадьбы. Он решился было не распечатывать письмо, думая отложить на несколько дней его чтение; но не мог противостоять желанию узнать, что пишет Нишетта, и распечатал.

Ответ ее был очень прост. Вот что писала Нишетта:

«Прочитав ваше письмо, Густав, я не хотела отвечать вам — так мне тяжело было. Я боялась сойти с ума, боялась, что дурно воспользуюсь вашим позволением последний раз писать к вам и все письмо наполню упреками. Я как-то дико смотрела на все меня окружающее: вы мне представлялись во всем, и я не могла поверить, не могла вообразить, что уж я более вас не увижу.

Но перед моими глазами было ваше письмо — я не могла сомневаться.

Густав, я много плакала… теперь я несколько успокоилась и могу отвечать вам.

Упреков делать не стану, да и не за что их вам делать. Наскучать вам своим горем тоже не стану: это ни к чему не послужит. Я себя не обманывала: я знала, что придет время, вы женитесь — только не думала я, что так скоро…

Я вас очень любила.

Будьте счастливы, друг, от всей души вам желаю, и каждый день буду молить за вас Бога.

Я последую вашему совету; поеду к Шарлотте, в Тур. Это вы правду говорите: она развлечет меня; а каково-то мне будет расстаться с моей комнаткой, где я провела два лучших года жизни!..

Пусть исполнится ваши воля, Густав, и пусть любит вас ваша жена, как я вас любила, — вот все, что я прошу у Бога.

В этом письме посылаю вам несколько листочков последнего купленного мною в воспоминание нашего первого знакомства розана. Сохраните эти листочки.

Может быть, я и буду еще счастлива. Не думайте, не жалейте, Густав… что сделано, того не воротишь.

Сейчас вышел от меня ваш нотариус. Спасибо.

Прощайте, Густав, дружески жму вашу руку.

— Сколько горя-то она перенесла перед этим письмом, — сказал Густав.

Он был прав: Нишетта много страдала. Да и Густав не мог одолеть волнения. Сначала он хотел разорвать письмо из боязни, чтоб его не нашли; потом под влиянием какого-то смутного суеверия решился его сохранить, поцеловал розовые листочки и положил их в молитвенник Лорансы.

Через два часа Лоранса де Мортонь уже называлась г-жою Домон.

Почти в то же время в Париже женщина, покрытая вуалью, с глазами, раскрасневшимися от слез, садилась в дилижанс, отправлявшийся в Тур.

Эта женщина была Нишетта.

XXVII

Куда нам отправиться, читатель? За дилижансом ли, в котором уезжала Нишетта, или за свадебным поездом Домона?

Последуем, как эгоисты, за счастливыми.

Густав и все его окружающие были счастливы.

На деревьях выбегали первые листья, весеннее солнце сменило непродолжительные холода. Воротилась весна; для Эдмона воротилось здоровье.

В Ницце все знали о болезни Эдмона, и все приняли участие в его выздоровлении. Поздравляли г-жу де Пере, поздравляли Дево; нельзя было видеть без участия молодого человека, еще бледного и худого, но уже улыбавшегося с надеждою, возле молодой женщины, преданной ему и прекрасной.

Свадьба Густава была как бы второю свадьбою для Эдмона. Она напоминала ему его свадьбу и с его выздоровлением будто налагала на него новые обязанности в отношении к Елене.

Густав возле Лорансы, Дево возле г-жи де Пере, все молились с надеждою и благодарностью. Слезы были на всех глазах.

— Разве твой муж опять сделает такую же глупость, как тогда, — сказал доктор дочери, — а вообще теперь нечего бояться. Он спасен.

Для Эдмона открывалась новая жизнь, не отравляемая беспокойною мыслью.

Сердце его бежало навстречу впечатлениям: все его занимало от дома до церкви и потом от церкви до дома. Весна отражалась в его сердце. Распускавшиеся на слабых еще стебельках цветы, листья, покрывавшие уже деревья, теплый весенний воздух — все напоминало его положение.

Взгляд Елены довершал его обаяние; вместе с здоровьем ему возвращалась любовь.

Вместе с жизнью тела — жизнь духа.

Кровь обращалась в его венах свободно; он легко дышал и смотрел с наслаждением на все его окружавшее. Он будто говорил бегавшим по дороге детям: «Скоро и мне можно будет так же бегать!..» Все его счастье было впереди. Он, как победитель, шел, предшествуемый трубами и литаврами. В нем и кругом него все цвело, улыбалось, пело.

Новые стремления поднялись в нем. Десять месяцев, проведенные с Еленой, исчезали, как минута, перед обещанными ему многими годами. Прошедшая любовь казалась ему ничтожною в сравнении с кипевшею в нем теперь. Он мечтал об Елене, как о прекрасной невесте, до тех пор ему недоступной.

Он был более чем влюблен; он себя чувствовал поэтом. Все свои впечатления выражал он, как художник, с замкнутою стройностью и полнотой. Никогда еще не был он так вполне счастлив.

Ограничивать будущность свою двумя годами, с каждым минувшим днем повторять: «Еще шаг к смерти», выстрадать предстоящие страдания до времени, свыкнуться с мыслью, что придется скоро оставить жизнь, молодость, мать, жену — и потом вдруг возвратиться к надежде снова очутиться в среде, исполненной очарований, снова уверовать в жизнь — разве это не счастье, счастье полное и невыразимое, не признавать которое было бы неблагодарностью, оскорблением Бога?

Самый домик, в который входили эти люди, казалось, проникнут был счастьем: отворенные окна весело выставляли лучам солнца свои цветы. Жимолость обвивала стены; проходивший мимо не мог видеть без удовольствия этот белый с зелеными ставнями домик, из которого, как из гнезда, будто слышалась веселая песня.