О Сталине с любовью - Любовь Орлова

Недостойно? Зарабатывать деньги честным трудом недостойно? Странная логика. Да и не логика это вовсе, а нападки и клевета. Грязь. Мерзость.

Хуже всего было то, что статья попалась на глаза маме. Она прочла ее первой. Если бы первой прочла я или Г.В., то сделали бы так, чтобы газета никогда не попала бы маме в руки. Была продолжительная трагическая сцена с требованием наказать, восстановить поруганное достоинство и т. д. Закончилось вызовом врача. Г.В. позвонил главному редактору газеты, тот разговаривал сухо и недружелюбно. Стало понятно, что это только начало. Непременно последует продолжение. Через день из Одессы примчался Фишман. Он был не только расстроен, но и напуган. Сказал, что ему грозит арест за финансовые нарушения. Пробыл два дня, где только не побывал и уехал обратно еще более расстроенным и напуганным.

Комитет готовил собрание, посвященное моим «нарушениям». Председательствовать на нем собирался лично Дукельский. Примечательно, что меня о предстоящем собрании не известили, я узнала о нем случайно, от А.П.[79], нашего «Алеши», человека крайне порядочного. Он не только рассказал мне о собрании, но и собирался выступить на нем в мою защиту. Дело было совсем не в том, что Г.В. пригласил его сниматься в «Волге-Волге», а в простой человеческой порядочности. Тактика организаторов собрания была мне ясна. Они собирались пригласить меня в последний момент. Приду неподготовленная — хорошо. Не смогу прийти — еще лучше. Можно будет сказать, что Орлова окончательно зазналась и т. п.

Г.В. сильно переживал, больше, чем я сама, особенно после того, как домработница, вернувшись из «Елисеевского», рассказала, как в очереди обсуждали «трехэтажный дворец», который якобы строит себе Любовь Орлова. «Трехэтажный дворец»! Подумать только! Скромная, скромная даже по нынешним меркам, наша двухэтажная дача, тогда еще недостроенная, в воображении злопыхателей превратилась в «трехэтажный дворец». Слухи слухами, а дыма без огня не бывает. Г.В. порывался пойти к Дукельскому, но я уговаривала его подождать. У меня было такое предчувствие, которое можно назвать интуицией или как-то еще, что надо подождать, что все образуется. Не знаю, откуда оно взялось, просто не хотелось предпринимать никаких действий — оправдываться, опровергать, кому-то что-то доказывать. И я была права. Страсти вокруг меня вдруг улеглись как по мановению волшебной палочки. Собрание так и не состоялось, других статей не последовало, более того, мне позвонил некто Чернов, представившийся корреспондентом «Советского искусства», и попросил о встрече. Сказал, что ему поручено написать обо мне статью.

Я сразу же поняла, кому обязана столь чудесным избавлением от неприятностей, и при первой же встрече поблагодарила Его. Он, не любивший, когда его благодарили, по своему обыкновению попробовал притвориться, будто сам здесь ни при чем, но поняв, что меня провести не удастся, усмехнулся и спросил:

— Правда ли, что во Внукове вы строите трехэтажный дворец?

— Мы строим двухэтажную дачу, — ответила я. — Правда, там будет еще и подвал, так что при известной доле воображения ее можно считать трехэтажной. Но дворцом — никогда! Дворец из шести комнат — это нонсенс! И участок у нас совершенно обычный, не очень большой. Там нет ни парка, ни пруда, ни фонтанов…

— Зачем так горячиться? — перебил меня Сталин, хитро прищурившись. — Разве советская актриса, любимица миллионов, не заслуживает того, чтобы жить во дворце?

— Не заслуживает! — ответила я. — Хватит с нее отдельной квартиры и дачи! Но она заслуживает уважительного отношения. Чтобы ее имя… ее имя не…

К стыду моему, я не выдержала и разрыдалась. Очень уж много обиды накопилось внутри за последние дни. «Дворец» стал последней каплей. И ведь понимала, что Он шутит, что хочет таким образом дать мне понять, что все эти «обвинения» и выеденного яйца не стоят, но не смогла удержаться от слез. Я плакала, ужасно стыдясь своего плача, но тем не менее слезы продолжали литься из глаз.

Тяжелая теплая рука погладила меня по голове.

— Не надо плакать, Люба. Пусть они плачут. Советский народ не даст в обиду свою любимую актрису. Не надо плакать…

Когда тебя жалеют, плакать хочется еще больше, но мне удалось неимоверным усилием воли взять себя в руки и остановиться.

— А зачем вам понадобилось самим строить дачу? Напишите заявление. Заслуженный советский режиссер и заслуженная советская актриса имеют право на государственную дачу.

Эти слова застали меня врасплох. Государственная дача? Мы с Г.В. обсуждали такую возможность, но в итоге решили все же строить свою дачу. Почему, ведь строить сложно, накладно, хлопотно? Да, все так, но зато получишь такой дом, какой хочется (проект Г.В. привез из Америки, тогда еще о собственном доме и речи не было, но он смотрел далеко вперед). И не придется зависеть от прихотей какого-нибудь чиновного деятеля, который может дать хорошую дачу, а может и плохую. Вдобавок государственную дачу могут в любой момент отобрать, бывали такие случаи. И вообще свое — это свое. У нас с Г.В. к своему особое отношение.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович, — ответила я. — Но заслуженных людей у нас много больше, чем дач. Если мы имеем возможность построить дачу за свой счет, то должны построить, а не просить у государства. Хватит нам и того, что получили от государства участок для строительства. Иждивенческие тенденции следует не поощрять, а искоренять.

Сталин рассмеялся. Мой ответ явно понравился, пришелся по душе. Впоследствии к месту он несколько раз вспоминал про то, что иждивенческие тенденции следует не поощрять, а искоренять, и хитро подмигивал мне, давая понять, что помнит тот наш разговор. Уже после его смерти я рассказала одной из подруг, что мы с Г.В. могли бы обзавестись государственной дачей, но предпочли построить свою. «Вы оба ненормальные или святые! — сказала мне подруга. — Взяли бы, раз давали, а свою бы продали». На святых мы с Г.В. нисколько не похожи, значит, мы ненормальные. Ну что поделать, такими уж родились. Я никогда не старалась хапнуть, получить что-то сверх того, что мне причиталось, я даже то, что причиталось, не всегда получала в полном объеме. Ходить по кабинетам, просить, требовать, «выбивать», как принято говорить нынче, — это не мое, это не для меня. Претит. Противно. Я лучше обойдусь, перебьюсь, чем стану унижаться, поступаться достоинством. И Г.В. тоже такой. Наверное, поэтому у нас не так много премий и наград. При желании могли бы иметь втрое больше.

Предчувствие беды, ощущение надвигающейся войны, посетило меня задолго до ее начала. За три года. Тому были предпосылки — в марте немцы заняли Австрию[80]. Сердце мое сжималось от страха, когда я думала о войне. Тогда я еще не представляла масштабов грядущей войны и бед, которые она принесет народам. Но я помнила Первую мировую и Гражданскую войны. Пусть я тогда не бывала на фронте, но что такое война, какое это огромное горе, поняла и запомнила на всю жизнь. Читать о войне в книгах и испытать ее тяготы на себе — это совершенно разные вещи. Когда началась Первая мировая война, я была ребенком. Но помню настроения первых дней войны, которые были едва ли не радостными. Тогда война многим представлялась каким-то веселым занятием. Раз-два, как сейчас пойдем да разгромим врага… Очень скоро, как только люди ощутили, что такое война, как стали приходить первые похоронки, а на вокзалы прибывать поезда с ранеными, настроения изменились.