Евпраксия - Павел Загребельный

– Я уже слышала о судьбах государства. Хотела бы услышать о себе.

– Я сказал.

– Хотите послушать и меня?

Генрих снова остановился, посмотрел на Евпраксию – настороженно, чуть ли не испуганно. В ней кипела юность.

– О чем?

– О вас.

– Император может говорить только о государстве. О власти. Ни о чем больше.

Ей хотелось закричать: "А Кведлинбург!" Закусила губы, свела – не разжать – пальцы обеих рук… Винные погреба Кведлинбургского аббатства.

Серые крутобокие бочки; узкий проход между ними; вино прямо из бочек в кубки – и кубок о кубок! Согласна ли стать императрицей! Да. А потом крипта святого Випперта, капеллан, узконосый аббат Бодо. Согласна ли она, согласны ли оба? Да, да. И кубок о кубок! А свидетелем – солнце, что садилось за горами. И это все для нее: солнце, вино, крипта, голос капеллана и его голос. Он выше гор, неба, дождей, громов. Все это было и вечно будет, а он – лишь раз на свете. Не было его и не будет такого.

Только сейчас он есть. Когда-то маленький, как и она была маленькой, сливались с травами, листьями, могли забывать в тех объятиях природы весь мир; теперь он поднялся над всем, словно небожитель. Император, и она – императрица… Станешь императрицей – осчастливишь мир… Помнила каждое крепкое пожатие его руки, каждое слово, молвленное с затаенным смыслом, каждый взгляд, подаренный ей.

Должна бы теперь спросить у него: где это все? Зачем было? Да и было ли?

Спросила о другом:

– Какое место для меня отводится в том государстве?

– Вы – императрица. У вас будет свой двор. Свои приближенные. Все, что нужно. Власть. Сказал уже о людях из Киева. Вы можете выбирать. Того, в зеленом, если захотите. Может, стольником?

– Тогда уж лучше спальником! – Она засмеялась. – Хочу, чтобы Журило был моим спальником!

Она теперь чувствовала, как можно мстить, мстить особенно больно.

Генрих пометался по залу, присел на краешке трона, устало согнулся, будто сломался в поясе. Взгляд упал на ноги, не отрывается от них. Боже, какие они у него длинные и тонкие! Словно не императорские, а… лошадиные какие-то или оленьи. У императора ноги должны быть надлежащей полноты, округлости, крепости. А у него они, как у мальчишки. Жаль, что только ноги. Он согласился бы ради этой женщины стать мальчишкой, тем беспутным парнем, для которого когда-то рыдания обесчещенных бабенок были словно дождь для жаждущей нивы. В них тогда он улавливал рыданья всего мира. Коль еще не властен над миром, властвуй хоть бы над одной женщиной! Так повелось испокон веков.

Теперь он владел империей, женщиной же завладеть не мог, отказано ему в том, на что способен самый последний человек в его государстве. Что мог он сказать этой женщине? И почему должен был говорить, оправдываться, убеждать? Его властолюбие питалось властью над толпами. Никогда не занимался отдельными людьми. Убеждать и уговаривать каждого – о, это слишком обременительно и мешкотно. И людям, как он заметил, тоже нравилось, чтоб их собирали вместе. Тогда чувствуешь свое величие, многочисленность, огромность, тогда каждый может и раствориться, исчезнуть с глаз долой, уклониться от гнева, от наказания, от загребущих рук властелина. Он, властелин, собирал толпы и вел их за собой. Против баронов, против папы. Крестьяне шли в поход не больше чем на сорок дней, потому что их ждало поле. Пятница, суббота, воскресенье отводились для молитв. Когда же воевать? Как избежать распыленья людей? Он собирал их для военных смотров, приветственных встреч; шелестели стяги, гарцевали кони, ревели трубы. Собирал люд в соборах, сплачивал его, сбивал воедино, не давал распылиться, жаждал побед, не думал о поражениях. И всегда собственное тело воспринимал он как воплощение своей силы и власти.

Поражение означало смерть. Только победа, всюду и всегда!

И вот – поражено тело, но дух не сломлен, и солнце светит, и нужно жить дальше и вновь побеждать! Он не может сносить неудач, он должен искать новых путей для успехов.

Так и нашел Адельгейду. Самой судьбой…

Вслух сказал:

– Самой судьбой определено… Вы – императрица… Я сделал вас ею.

Она засмеялась издалека, неуловимая, неподвластная его словам.

– Судьба может сделать императрицей. А женой?

Тело Генриха оцепенело от неудобной позы. А мысли толклись в его голове беспорядочно, словно в горячке. Да, он вел себя с ней нескладно.

Убегал по ночам из императорской спальни – стыд и позор. Что мне и что тебе нужно, жена? Еще не настало мое время. Нужно бы иначе. Она ведь девушка. Совсем молодая. Непорочная. Virgo. Не поддалась кведлинбургской испорченности. И кровь. Оскорбил ее. Нет крови греческих императоров? Зато течет кровь русских князей! Он сам всего лишь в третьем колене император.

Его дед Конрад, прежде чем стать императором, был обыкновенным графом из Франконии, к тому же неграмотным. Потому бароны и выкрикнули его императором, надеясь, что глупым легче будет помыкать. А у нее – триста иль даже тысяча лет кесарского рода. И русская империя не имеет границ. И неприступна в своей загадочности. С Адельгейдой нужно иначе? А как? Кроме всего прочего, она все-таки женщина. Адам был в раю всего лишь семь часов.

Почему не дольше? Потому что немедленно после сотворения своего женщина изменила ему. На шестом часу создал господь Еву, и она тут же отведала плода и подала его мужу, который съел его из любви к ней. Вот что нужно: любовь! Он любит Адельгейду, потому и сделал ее императрицей.

– Я люблю вас! – воскликнул Генрих и соскочил с трона. Выпрямился, схватился обеими руками за золотую цепь так, будто хотел сорвать ее с шеи.

– Благодарю. Еще не слыхала от вас этих слов.

– Теперь вы их услышали! – Он продолжал кричать и уже не мог остановиться в крике. – И потому… И потому я велю… Я сам прогоню всех ваших русских! Отправлю их назад в Киев! Всех, всех! Никого не оставлю! Ни стольников, ни…

Хотел добавить спальников, но удержался. Для подтверждения своих слов топнул ногой.

– Все с радостью подчиняются вашим повелениям, император.

– Все? А вы?

– Я тоже.

– Мы завтра едем в Майнц! Нет, в Вормс, мы поедем в Шпейер!

– Мы поедем туда, куда вы повелите ехать, император.

Он опять утомленно сгорбился, сказал почти плаксиво-нищенским голосом:

– Адельгейда…

– Я бы тоже хотела назвать вас не императором, а просто – Генрихом, тем более, что для моего рода это имя, если хотите, привычно-счастливое.

Ведь тетка моя Анна стала женой французского короля Генриха.

– Не императора – всего лишь короля.

Евпраксия полоснула его своим серо-стальным взглядом; не скрывая пренебрежения к его никчемной надменности, она говорила, говорила свое, и не понять было, к чему ведет, и потому неизвестно, как должно отнестись к ее словам императору.

– Моя тетка Анна во время церемонии коронационной клялась на Евангелии, вывезенном из Киева, написанном по-русски.

Он хотел не без ехидства бросить ей, что уж его жена подобную возможность утратила безвозвратно, но Евпраксия властным движением руки не дала ему говорить и, как бы наперед угадывая, что он мог сказать, с грустью продолжила:

– Меня привезли в эту землю ребенком, и никто не подсказал мне последовать тетке Анне. Должна бы это сделать еще перед тем Генрихом, маркграфом, – не сделала. Исповедник мой, отец Севериан потом очень казнился; то была его вина. Я простила ему, но горечь в сердце моем осталась.

– Я вас не могу понять, – наконец сдался император.

– Хотела напомнить вам, что я – дочь великого князя Киевского, у народа моего своя вера, значит, должна я пользоваться услугами духовника сей веры, не вашей. Можете отослать русских людей, но не священника…

– Никого! – закричал Генрих. – Всех русских обратно! Всех домой! Этот бородатый – самый вредный! Я заставлю вас подчиняться! Приучу к послушанию! Я ваш муж! Император!

– Вы слышали мои слова, император, – спокойно закончила Евпраксия. – Я буду бороться за свое право.

ЛЕТОПИСЬ. ЛИЦЕМЕРИЕ

"В Страсбурге нежданно повалился дом, в коем король творил народу суд. Никто при том не понес утраты, кроме священника, который недозволенным образом в доме вместе с женой одного отлученного жил.

Вследствие чего, быв наиболее повинным из всех, он и поплатился жизнью: у него переломаны все кости.

Как приятно описание дел благочестивых! Как подъемлют они дух наш!

Как радуют они нас, когда мы воспринимаем их и слухом нашим и зрением! И все же из-за жестокости своего сердца мы, несчастные, остаемся при своей лености".

ДЬЯВОЛ

Все стало одинаковым, не могла понять, то ли это Майнц, то ли Вормс, то ли Шпейер, – над всеми городами повисла плотная стена осеннего дождя, жизнь ее, будто осеннее небо, сплошь подернулась мраком. Осталась одна, всех от нее оторвали, всех, кроме Журины. Теперь жила одними воспоминаниями. Измученное воображение переносило ее в родную землю все чаще и чаще, а здесь ничего не видела, не могла взять в толк, где она и зачем. Там, дома, радуются пришествию дождей, а тут дожди обрушиваются проклятьем.