Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

Павел относился к старшему сыну все более и более неприязненно. Зимой он вызвал из-за границы тринадцатилетнего племянника Марии Федоровны, принца Евгения Вюртембергского, который еще тремя годами ранее был пожалован чином генерал-майора и назначен шефом драгунского полка. Царь возгорелся такой любовью к юноше, что объявил о своем намерении усыновить его, прибавив при этом, что он владыка в своем доме и государстве и потому возведет принца на такую высокую ступень, которая приведет всех в изумление. Видимо, закону о престолонаследии, недавно утвержденному самим же государем, угрожало вопиющее нарушение[43].

Страх и сознание своей вины перед отцом буквально сковали чувства и волю наследника. Он вел себя тише воды, ниже травы, ему с женой прислуживали только доверенные лица государя; чтобы не навлекать на себя лишних нареканий, Александр не принимал никого из иностранных послов и избегал разговоров с лицами, стоявшими у дел. Тем не менее резкие выходки Павла следовали одна за другой. Однажды царь вошел в комнату Александра и нашел у него на столе трагедию Вольтера «Брут», которая оканчивается словами:

Rome est libre: il suffit.

Rendons graces aux dieux!

[Рим свободен; довольно.

Воздайте благодарение богам! (фр.)]

Павел позвал Александра к себе и, показав ему указ Петра I о царевиче Алексее, спросил: знает ли великий князь историю этого царевича?

Пален ежедневно торопил наследника, указывая, что в заговор вовлечено слишком много лиц, и следует опасаться доноса царю, но Александр все не мог решиться. Наконец произошло событие, которое показало, что медлить дальше невозможно.

7 марта в семь часов утра Пален вошел в кабинет царя с обычным рапортом о состоянии дел в столице. Павел был озабочен, серьезен; заперев за Паленом дверь, он минуты с две молча смотрел на него и наконец сказал:

— Господин фон Пален, вы были здесь в 1762 году?

— Да, ваше величество.

— Были вы здесь?

— Да, ваше величество, но что вам угодно сказать?

— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом. Я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, не подозревая о том, что происходит. Но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?

— Почему? — вскричал царь. — Да потому, что хотят повторить 1762 год!

Пален, по его собственному признанию, затрепетал при этих словах. Нужно было обладать железными нервами, чтобы не выдать себя в эту минуту. Но Пален, этот гениальный художник вероломства, знал наплывы истинного вдохновения.

— Да, ваше величество, хотят! — ответил он. — Я это знаю и участвую в заговоре.

Павел изумленно уставился на него.

— Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы такое мне говорите?

— Сущую правду, ваше величество, я участвую в нем и должен сделать вид, что участвую в нем ввиду моей должности, ибо как мог бы я узнать, что намерены они делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь, — вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро вам все станет известно. Не старайтесь проводить сравнений между вами и вашим отцом. Он был иностранец, а вы русский; он ненавидел русских, презирал их и удалял от себя, а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью; он не был коронован, а вы коронованы; он раздражил и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана; он преследовал духовенство, а вы почитаете его; в его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома…

— Надо сейчас же схватить их всех, заковать в цепи, посадить в крепость, в казематы, послать в Сибирь, на каторгу! — прервал его Павел.

— Ваше величество, — возразил Пален, — в числе заговорщиков ваша супруга, оба сына, обе невестки — как можно взять их без особого повеления вашего величества? Взять все семейство вашего величества под стражу без явных улик и доказательств — это столь опасно и ненадежно, что можно взволновать всю Россию и не иметь еще чрез то верного средства спасти особу вашу. Я прошу ваше величество вверится мне и дать мне собственноручный указ, по которому я мог бы исполнить все то, что вы теперь приказываете, но исполнить тогда, когда на это будет удобное время, то есть, когда я уличу в злоумышлении кого-нибудь из вашей фамилии, а остальных заговорщиков я тогда уже схвачу без затруднений.

— Все это правда, но не надо дремать, — задумчиво ответил царь.

На этом разговор прервался. Пален получил просимый указ: в нем Павел предписывал отослать Марию Федоровну и невесток в монастырь, а великих князей Александра и Константина заточить в крепость. Как видим, Палену удалось очернить в глазах Павла почти всю его семью. Между тем ни Мария Федоровна, ни Константин Павлович, ни тем более жены великих князей ничего не знали о заговоре. Относительно Константина известно, что Пален сам же убедил Александра скрыть от него готовящийся переворот, внушив, что брат может все открыть отцу, чтобы самому занять место наследника.

С царским указом, на котором еще не просохли чернила, Пален поспешил к Александру. Великий князь пришел в ужас, но все же настоял на том, чтобы отсрочить переворот до 11 марта, когда караулы во дворце будут нести семеновцы.

Остается неизвестным, что именно знал Павел о готовящемся покушении, но несомненно, что его томили тяжелые предчувствия. За день до разговора с Паленом, во время верховой прогулки в сопровождении шталмейстера Муханова по аллеям дворцового сада, царь остановил лошадь и сказал сильно взволнованным голосом:

— Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?

Муханов поспешил успокоить его:

— Государь, это вероятно, действие оттепели.

Павел ничего не ответил, покачал головой, и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок. Тогда же он вызвал в столицу Аракчеева; говорили, что гатчинский капрал должен был сменить Палена в должности петербургского губернатора.

Вообще в столице господствовало какое-то всеобщее уныние. Даже погода стояла мрачная, сырая и на улицах было мало прохожих. В девять часов вечера улицы совершенно пустели, на них устанавливались рогатки, рядом вырастали часовые, которые пропускали только врачей и повитух. Разговоры в каждом доме сводились к одному: так долго продолжаться не может.