Ворчливая моя совесть - Борис Рахманин

Любую поездку — такая со временем привычка у Бондаря появилась, — любой свой полет, в командировку ли, на совещание, в отпуск — например, позапрошлогоднее путешествие в Чехословакию — он мысленно начинал с улицы своего детства. Маленький город на Украине. Улица Гоголя. Короткая, метров в триста, улица. Улочка, по правде говоря. Одним концом она упиралась в поле, другим — в перекресток нескольких дорог. И как раз в точке впадения, на самой развилке, стоял яркий, привлекающий общее внимание щит. Синими лучами-стрелами были изображены на нем направления, по которым следовало ехать: кому — куда. «В Винницу!» — указывала одна из стрел. «В Киев!» — указывала другая. «В Москву!» «В Ленинград!» А там, дальше, эти направления разветвлялись и вели к новым городам, в новые страны, переходили в океанские маршруты, в космические орбиты… Далеко вела улица Гоголя!..

Сосредоточенно изучая материалы красной папки, чуть заметным касанием карандаша подчеркивая нужные ему места, Бондарь отвлекся на минуту, глянул в иллюминатор. Одинокая белая птица промелькнула внизу, над просторами рыже-зеленых болот. Может быть, душа этого края…

И снова — улица Гоголя перед глазами. Желтые комочки цыплят в каждом дворе, будто ожившие одуванчики. Наседки — квочки по-украински — учат их пить воду из луж. Набрать в клюв воды и задрать голову, чтобы само текло. Получалось, будто цыплята глотали аспирин. Кирпичи сложены возле белых, лепленных из глины с кизяком хат. Многие хотят строиться, в каменные дома задумали перебраться, потихоньку накапливают силы — сотню кирпичей, еще сотню… Вишни сверкают в темно-зеленой листве садочков. А они с Люсей, с младшей сестренкой, идут по воду, к колонке. Рвут по дороге чужие вишни, висящие над заборами. Чужие — вкусней. Люся делает себе из вишен серьги, вешает раздвоенный черенок с двумя ягодами на уши. Соседский мальчишка Стах катается на трехколесном велосипеде. Велосипед уже мал ему, колени Стаха поднимаются выше руля. Водопроводная колонка находится у самого шоссе, а напротив — ярко раскрашенный щит со стрелами-направлениями: «В Винницу!», «В Ленинград!»…

В фойе отеля они спустились на несколько минут раньше. У входа, на табуреточке, сжав коленями старческие, с набухшими венами руки, дремал швейцар. Две хорошенькие администраторши вполголоса, но весьма оживленно что-то обсуждали. Прохаживаться по фойе наскучило, остановились у обширного, на всю стену, окна. Широкоэкранное кино… Переулок, стройка какая-то напротив, бежевый «мерседес» важно поблескивает лаком и никелем. Набережная. Дунай. Теплоходик движется. Мост. Теплоходик исчезает под мостом. По ту сторону реки лес, высокие холмы, силуэт радара на макушке холма. Австрия… В переулок въезжает грузовик со свежим, ярко-оранжевым кирпичом, направляется к стройке. Не может проехать, «мерседес» мешает. Шофер грузовика посигналил, бранится, вышел, кричит что-то. Где, мол, владелец «мерседеса» из ФРГ, комар его забодай!

Бронников и Бондарь, улыбаясь, смотрят широкоэкранное кино. Ну-ка, ну-ка, как будут разворачиваться события дальше?

Шофер грузовика крикнул рабочих со стройки. Крепкие ребята. В брезентовых робах, в разноцветных пластмассовых касках… Знакомое обмундирование. Человек десять… Взялись разом за задний бампер «мерседеса»: три-четыре! Приподняли чуток, перенесли на несколько сантиметров. Еще разик, еще раз! Теперь за передний бампер. Так! Три-четыре! Еще разик, еще раз! Передвинули «мерседес» общими усилиями. То-то владелец удивится. Вроде не на том месте авто оставил. А грузовик уже на стройке. И десять парней в пластмассовых касках сгружают свежий, ярко-оранжевый кирпич…

Стукнула дверь. Швейцар, отвечая на вопрос, привстал с табуретки. Раскинув для объятия руки, к Бронникову и Бондарю быстро шел невысокого роста крепыш с глубокими темными складками по обе стороны улыбающегося рта. «Как жабры», — подумал Бондарь. Волосы светлые, коротко, почти под корень, подстрижены — мягкий ежик. Глаза быстро-быстро ходили вправо-влево, вправо-влево, с Бондаря на Бронникова. Взгляд стал вдруг чуть растерянным. И тут же прояснился.

— Узнал! Ты? — ткнул он пальцем в Бронникова.

— Угадал, Венделин, — подыграл ему Бронников. — С тебя пол-литра! — он тоже смущен был, искал верный тон.

— Только пол-литра? Всего? Согласен! Вот видишь, Коля, — Гловачек торжествующе улыбался, — сколько лет прошло, а узнал. А ты Йозефа за меня принял!

— Донес Йозеф?

— Донес!

Они обнялись. И крепко.

Не выпуская Бронникова из объятий, Венделин уже изучающе посматривал на Бондаря. Погоди, мол, обниму и тебя сейчас, проверю, проверю и тебя — каков ты на сжатие. Так он и сделал, отпустил наконец Бронникова и словно тисками железными схватил Бондаря.

«Но я же с ним не учился! — с легким ужасом прислушиваясь к хрусту своих костей, подумал Бондарь. — Не жил с ним в одной комнате общежития. За что же меня?!» И, вняв этому мысленному воплю, отпустив его, Гловачек снова взялся за Бронникова. Тискал его, хлопал по плечу, теребил волосы. Швейцар одобрительно улыбался. Это было в его вкусе. Администраторши терпеливо ожидали конца представления, чтобы вернуться к обсуждаемой до этого теме.

— Совсем не изменился! — кричал Гловачек. — Теперь я вижу — ни капельки! Такой же, как был! — И к Бондарю: — Он тебе рассказывал, как он меня усыпил однажды? Бессонница, ворочаюсь, скриплю пружинами. А он — вот снотворное, Венделин, прими и спи. Я принял… И тут же…

— И тут же — как убитый! — закончил Бронников.

— Ну, пошли! — обняв обоих за плечи, Гловачек потащил их в ресторан.

Заказывая, он говорил по-русски. Да и в манере заказа, в широте его русский опыт чувствовался.

— Значит, так! Солененького нам! Потом горячего чего-нибудь. Желательно без костей! И, разумеется… — соответствующий жест, от правого кулака — перпендикулярно друг другу — отделяются большой палец и мизинец.

Через несколько минут на столе в полной боевой готовности льдисто сверкала бутылка «пшеничной». В экспортном исполнении, с завинчивающейся пробкой. Официант, худой, с нездоровым серым лицом, подобострастно улыбался. Редкие гости, с размахом — аж восьмисотграммовую бутылку на троих заказали. Не то что некоторые. Вон за тем столиком, например, у электрооргана, западный германец второй час слюни в шампань-коблер пускает, три соломинки уже поломал…

— Я вижу, вы говорите по-русски, — сказал он вкрадчиво, — я учился русского языка и могу с вами разговаривать. Вы все трое — русские?

— Все! — не раздумывал воскликнул Головачек. — А что?

— Не все похожи, — улыбнулся официант, держа чуть с наклоном на ладони серебряный поднос, — то есть вы, — показал он на Гловачека, — типичный русский…

— Спасибо! — воскликнул Гловачек.

— А вот они, — сделал официант легкий поклон в сторону Бронникова и Бондаря, — нет. Скорее, на поляки, венгры… Даже на германцы. Вот сидит западный германец, посмотрите, — в шепоте его прозвучало боязливое почтение, — возле электрооргана. Точно такой же, как вы! Он шампань-коблер пьет. Три соломинки поломал, а через край, прямо из фужера — не позволяет себе!

Они обернулись. «Э, да это же тот, с «мерседеса»! — узнал Бондарь. — Глянцевая лысина, сизый румянец…» «Неужели мы с Бондарем на него похожи? — подумал Бронников. — На этого самовлюбленного старпера?..»

— А мы пьем водку! — заявил Гловачек. — И прямо из фужеров! И после первой не закусываем! Спасибо, товарищ, за внимание, — добавил он холодно.

Опомнившись, слегка нахмурясь, официант быстро отошел в сторону и застыл там, с салфеткой через руку, в ожидании дальнейших распоряжений.

— Хороший парень, — кивнул на него Гловачек, — явно хорошо относится к нам, к русским, а выразил это уродливо, бестактно. Что вы хотите, наследие многолетнего холуйского восхищения Западом — неприязнь к господам и одновременно почитание их. Это и атавизм своего рода… Австро-венгерская империя долго у нас еще отрыгаться будет. Но, — он снова кивнул на официанта, — если взглянуть, так сказать, в корень — парень неплохой и явно нам симпатизирует… Остается ему еще и поумнеть немного.

Гловачек говорил громко, очень громко, официант не мог не слышать его, но и бровью не повел, еще прямее стал, даже назад выгнулся, оторопело всматриваясь в пространство над ресторанными столами.

Гловачек разлил.

— Ну!..

Уже в первые минуты встречи за смехом и шутками Гловачека, за шумливостью его можно было без большого труда разглядеть еще нечто. Ум, проницательный, трезвый ум светился в его смеющихся глазах, и темные складки по обе стороны тонкогубого, прямого рта, похожие на жабры, говорили о непоколебимом упорстве. Потому-то все его шуточки, хлопки по плечам и прочее воспринимались только как верхушка айсберга, плавящегося под лучами солнца. Гловачек, однако, и сам не счел нужным продолжать без конца роль рубахи-парня. Бутылка «пшеничной» — они так и не перевалили через треть ее, — скорее всего, являлась частью обязательного в таких случаях ритуала.