Арестант пятой камеры - Кларов Юрий

Через час салют был повторен. Но на этот раз стреляли уже не в воздух… Это уничтожали арестованных членов Нижнеудинского ревкома, местных большевиков, пленных партизан и красногвардейцев - всего сто человек. Впрочем, первоначально было 97, но к ним для ровного счета прибавили еще троих, в том числе и гробовшика, записавшегося в нижнеудинский красногвардейский отряд за несколько дней до захвата города белыми. Взяли его вместе с женой, но она, как выяснилось, была 101-й, поэтому ее отпустили, а мужа увели. Он был единственным, кого с учетом невольно оказанной услуги разрешили похоронить родственникам сразу же после казни…

Для исполнения приговора военно-полевого суда, как пышно именовалось указание о массовом расстреле, в распоряжение адъютанта Каппеля, поручика Дербентьева выделили 8-й Камский полк, наличный состав которого к тому времени состоял из 25 рядовых. Из-за малочисленности команды приговоренных расстреливали небольшими партиями, а уставшие и промерзшие до костей солдаты целились плохо. Поэтому после каждого залпа Дербентьев вместе с двумя унтер-офицерами добивал раненых. Это было утомительно, но поручик старался добросовестно исполнить свой долг перед Россией и покойным главнокомандующим. Однако солдаты стреляли плохо, из рук вон плохо! После первого залпа ему пришлось пристрелить легко раненного в ногу рыжебородого и круглолицего, а затем еще нескольких, среди которых была и женщина, длинная, худая, с глазами, подернутыми пленкой ненависти… Впрочем, поручик и видел и не видел тех, в кого стрелял. Для него они все были одинаковы, на одно лицо.

В книге Мережковского «Грядущий хам», которую некогда прочел хрупкий, похожий на миловидную барышню гимназист Дербентьев, имелась красочная иллюстрация - громадный, смахивающий на скифа мужик, пытающийся разрушить храм Василия Блаженного. B с 1918 года студент консерватории Дербентьев, освобожденный от воинской повинности в связи с плоскостопием, в рядах белоофицерского партизанского отряда непримиримо сражался с этим мужиком, превратившимся в победителя. Он, этот сиволапый мужик, мог принимать различные обличья - подростка-рабочего, интеллигента в традиционном пенсне, розовощекого пейзанина в красноармейской шинели. Но это была лишь оболочка, за которой Дербентьев видел - или стремился видеть - ненавистные ему черты.

Этот мужик преследовал по пятам, не давая передышки, группу генерала Каппеля, Он же, объединившись в беспощадные партизанские отряды, преграждал ей путь на восток, в Читу, к атаману Семенову. С ним Дербентьеву предстояло встретиться у стен Иркутска, а пока он уничтожал его здесь, в Нижнеудинске, проклятом богом сибирском городке, ставшем роковым для Колчака и Каппеля… |

- По предателям и врагам России… пли!

Залп. Минутная пауза. Стоны.

Плохо стреляют солдаты, из рук вон плохо!

И, проваливаясь в глубоком снегу, Дербентьев в сопровождении все тех же унтер-офицеров карабкается на бугор, откуда раздаются проклятия и стоны…

Несколько выстрелов через почти равные промежутки времени. Теперь с этими покончено…

Кто-то из стоявших в ожидании казни запел «Интернационал». Песню подхватило несколько голосов.

Дербентьев махнул рукой. На бугре аккуратно расставили новую партию приговоренных.

Сколько их там? Шестнадцать? Восемнадцать?

- По предателям и врагам России - пли!

…У поручика были ледяные глаза. Вбитые в белые обручи покрытых инеем ресниц, остекленевшие и застывшие, они казались мертвыми. И эти глаза видели только одно - прежнюю Россию, которую уже никто не мог ему вернуть…

- …Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…

- По предателям и врагам России - пли!

- …Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…

Да, они, те, кого в эти минуты убивал бывший студент консерватории Дербентьев, стали всем, до основания разрушив его мир. С ними никто не смог справиться: ни покойный император, ни генерал Корнилов, ни адмирал Колчак, в которого Дербентьев некогда верил, как в бога. Но и бог и адмирал обманули Дербентьева…

«…Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне, адмиралу Александру Колчаку…»

Это обращение оказалось пустой бумажкой, которую всероссийский хам мог использовать по прямому назначению… Теперь она уже никого не интересует…

Но в последнем Дербентьев ошибался.

В далеком Иркутске, из которого навстречу каппелевцам двигались войска ревкома, следственная комиссия как раз занималась историей этого обращения. Как-никак, а оно знаменовало начало контрреволюционной диктатуры в Сибири.

На этом допросе, помимо членов комиссии, секретарей и солдата на плакате, присутствовал и Стрижак-Васильев. Колчак на этот раз был в подавленном настроении, как выражались корабельные гардемарины, «не при кортике». На вопросы адмирал отвечал вяло и неохотно; его путь к диктатуре не был выигрышной страницей в будущей биографии.

Дрязги с атаманами в Харбине, взаимное подсиживание, мелкая борьба самолюбий и унизительная зависимость от иностранцев - спасителей России. Американцы, французы, японцы и англичане платили деньги. И, как всякие покупатели, они хотели получить за свои деньги добротный, незалежавшийся товар. Этим товаром были казачьи сотни атамана Семенова, отряды Калмыкова, полки Колчака и сами вожди русской Вандеи, которых рассматривали, испытывали на прочность, оценивали… Офицер английской службы, русский адмирал Колчак подсознательно понимал это и тогда, в Харбине, и теперь, на допросе в Иркутске. И это уязвляло его самолюбие: адмиралу претило чувствовать себя товаром.

Нет, это была не лучшая страница в биографии «верховного правителя»!

Отвечая на вопросы, он смотрел прямо перед собой, стараясь не замечать Стрижак-Васильева, а когда их взгляды сталкивались, поспешно отводил глаза в сторону.

Помнил он про их спор в госпитале?

Видимо, помнил…

В 1904 году старший лейтенант Колчак сражался с японцами, убеждая Стрижак-Васильева, что перед лицом внешнего врага русские должны забыть все свои разногласия. А в 1918 году адмирал Колчак уже сражался с русскими, убеждая самого себя, что для борьбы с революцией можно пойти и на союз с японцами…

Подобно поручику Дербентьеву, адмирал в 1918 году хотел лишь одного - растоптать во что бы то ни стало «русского хама», заставить его захлебнуться в собственной крови.

Против русских вместе с кем угодно - с теми же японцами, французами, американцами…

В этом было определенное несоответствие. Оно раздражало адмирала. Рассказывая о своей деятельности в Харбине, Колчак старательно обходил все, что имело прямое отношение к интервенции и союзникам.

Брестский мир. Генерал Хорват. Формирование антибольшевистских воинских частей. Атаманы Семенов и Калмыков. Накапливание сил для борьбы с революцией…

И, слушая монотонный голос арестанта «висельной камеры», Стрижак-Васильев вновь переживал события 1917 и 1918 годов.

Их было много, этих событий, может быть, даже слишком много…

И в туманный апрельский день 1917 года, стоя на палубе океанского парохода, который вез из Америки во Владивосток группу политических эмигрантов, Стрижак-Васильев не представлял себе, что его ждет на родине…

Лениво плескались волны. В салоне второго класса сухощавый русский, аккомпанируя себе на рояле, вполголоса пел:

Мы разрушим вконец

Твой роскошный дворец

И оставим лишь пепел от трона…

Ему тихо подпевали. Эта песня, популярная среди молодежи в далекие времена первой русской революции, напоминала о студентах, которые осенью 1905 года тренировались по ночам в стрельбе в подвалах Высшего технического училища на Немецкой улице, о мастерской по изготовлению бомб, заваленной коробками с динамитом, пироксилиновыми шашками, мотками бикфордова шнура, где на столе рядом с гранатами и бомбами-македонками стояли тарелки с бутербродами, стаканы чая и пепельницы с дымящимися папиросами. Эта подпольная мастерская военно-технического бюро размещалась в квартире курсистки Полозовой. Курсистку звали Ниной, и она была невестой Стрижак-Васильева, а в 1908-м стала женой помощника присяжного поверенного Бардина…

Узнал об этом Стрижак-Васильев в Мезени, где он отбывал ссылку, от прибывшего по этапу Парубца. «Собственно говоря, винить ее не в чем, - сказал Парубец. - Жить нашей жизнью может не каждый…» - «Конечно», - ответил Стрижак-Васильев. И больше он никогда и ни с кем о Нине не говорил… Она исчезла из его жизни так же, как отец, товарищи по Морскому корпусу и многие другие…

И порфиру твою

Мы отнимем в бою

И разрежем ее на знамена…

Транспорты с оружием, конференция в актовом зале училища Фидлера, где принято было решение о вооруженном восстании в Москве, экспроприация оружия в оружейном магазине Биткова, организация «летучей типографии»… Эта «типография» состояла из десяти - пятнадцати наборщиков и нескольких десятков боевиков. Дружинники бесшумно занимали ту или иную типографию города, расставляли посты, а наборщики приступали к работе… Газету печатали и в типографии Сытина, и в типографии Кушнерева…