Голубые молнии - Александр Кулешов

Солдаты тоже шептались.

— Слушай, Игорь. — озабоченно вопрошал Костров, делая вид, что не замечает стоявшего за его спиной Дойникова, — ты не знаешь, почему старшина сегодня утром расшумелся?

— Когда? — удивился Сосновский.

— Ну, перед столовой. Кричал: «Я этому Дойникову покажу! Я его научу! Он у меня на губе посидит!» Чего это он?

— Когда это было? — Побледневший Дойников даже нарушил строй, подавшись всем телом вперед. — Так и сказал насчет губы? Я же ничего... А что старшина говорил?..

— Уж не помню, да ты не обращай внимания... — Костров изобразил смущение, — знаешь старшину...

— Погоди. Костер... — Дойников совсем расстроился, ямочки на его щеках обмелели. — Это когда я в столовую ушел, да? А почему?..

— Вот черт дернул меня за язык! — досадовал Костров. — Не видел, что ты рядом стоишь. Плюнь ты...

— Ладно, хватит разыгрывать, — проворчал Сосновский. — ты, Костров, тоже хорош. Нашел время! Завалится Сергей на полосе из-за твоих шуток, весь взвод подведет!

— Так это ты наврал? Да? Наврал? — Лицо Дойникова медленно наливалось краской.

Костров захохотал...

— Смир-р-рна! — прокатился по полю пароходный бас майора Солнцева, — Товарищ генерал... Вольна-а!

Ладейников пришел пешком в сопровождении начальника штаба подполковника Сергеева.

Некоторое время они о чем-то говорили с офицерами. Потом началась проверка. Офицеры роты разошлись по препятствиям. На вышку поднялся замполит Якубовский.

В этот момент тучи наконец разрешились мокрым снегом. Закрывая горизонт, противно склеивая ресницы, залезая за воротник, он опускался на землю бесконечным десантом.

Липа солдат сразу стали мокрыми.

Земли начала размокать, трава превратилась в каток.

Пятерка за пятеркой поднимались на вышку: солдат за солдатом устремлялись в путь но короткой команде Якубовского.

Над полем нависла тишина, через равные промежутки времени нарушаемая автоматной очередью, хлопком детонатора.

Ладейников, заложив руки за спину, наблюдал хорошо знакомую картину.

В эти минуты он частенько вспоминал давно ушедшие военные дни. Вспоминал, как сам, сорвав зубами перчатку, поливал свинцом стрелявших в него снизу немцев.

Однажды, это было зимой, ему довелось опускаться на зенитную батарею врага. Кругом все гудело от выстрелов, взрывов. Артиллеристы, забыв об орудии и вскинув карабины, расстреливали опускавшийся на них десант.

Краем глаза Ладейников видел, как порой обвисало, превращалось в болтавшийся на ветру манекен тело товарищу как сворачивались простреленные парашюты.

Ему тогда удивительно повезло: двумя-тремя короткими точными очередями он уничтожил прислугу орудия и опустился чуть ли не на ствол.

Лежавшая сейчас перед ним учебная полоса, по которой бежали его солдаты, словно в фокусе, собрала все препятствия, все западни, все предательские неожиданности, с которыми когда-то на полях сражении сталкивался Ладейников.

Вот кузов грузовика. Был случай, когда, в последнюю секунду вскочив в отъезжавший грузовик, он только тем и спас себе жизнь.

Подрыв места. Сколько пришлось ему подрывать этих мостов, рельсов, водокачек, резервуаров с бензином... Сколько раз снимать часовых, уноситься под свист пуль на угнанных машинах, преодолевать реки и пропасти, рвы и колючую проволоку.

И каждый раз жизнь висела на волоске. Рвались снаряды, пели пули, мертвенный лунный свет осветительных бомб заливал развороченную землю, сломанные деревья, разбросанные трупы...

Ладейников не верил в то, что зовется удачей. Он слишком хорошо знал войну, чтоб верить, будто в ней уцелеет тот, кому повезет.

Нет, на войне выживали умелые и ловкие, сильные и опытные. Опыт, разумеется, приходит не сразу, а вот силу, умение, ловкость и быстроту можно нажить и в мирное время.

Когда кто-нибудь из офицеров говорил: «Ничего, на войне научатся... Как настоящие начнут рваться, так ужо́м заползают...» — Ладейников выходил из себя.

«Сейчас должны уметь! — кричал он. — Сейчас пусть учатся! Нам на фронте живые, ясно, живые бойцы нужны! А не убитые, достигшее совершенства!»

Поэтому во время учений, на стрельбах, на полосе препятствий командир дивизии требовал самых трудных вариантов, самых приближенных к боевым ситуаций, полной отдачи даже в наиболее простых упражнениях. Офицеры и солдаты это знали и старались вовсю. В дивизии помнили случай, когда как раз на полосе препятствий при разборе один офицер начал развивать теорию о том, что, поскольку в условиях войны возраст солдат будет разный, нельзя требовать от всех одинаково успешных результатов.

— Вам сколько лет, лейтенант? — перебил его Ладейников.

— Двадцать три, товарищ генерал!

— Спортивные разряды есть?

— Так точно — шесть!

— Пошли!

Комдив скинул китель, переоделся в гимнастерку, взял автомат, гранату и преодолел полосу препятствий на пять секунд быстрее лейтенанта.

— Я вдвое старше вас, лейтенант, как же получается, что обогнал? А? Может, вы мне нарочно уступили?

— Никак нет... товарищ генерал! — Офицер еще не мог обрести дыхание.

— Так куда же годится ваша теория? Вы моложе, сильнее. За счет чего я вас обштопал, как думаете?

Офицер молчал.

— Так я вам скажу — за счет умения! За счет того, что в каждом препятствии видел настоящее, помнил, каково это на самом деле, когда секунда промедления может стоить тебе жизни. Вот если будете так же рассуждать и солдат своих так учить, то вспомните меня добрым словом, Я уже молодости, силы, быстроты не обрету; к сожалению, жизнь обратного хода не имеет, а у вас все впереди: и навыки, и опыт приобрести сможете. Так что давайте работайте...

И солдаты Копылова старались изо всех сил. К десантникам вообще предъявлялись более высокие требования. Для них, в сущности, эта обычная арамейская полоса препятствий была разминкой. В их специальном, «обезьяньем», городке имелась куда более сложная полоса, на которой солдатам нового набора довелось пока побывать лишь в качестве «экскурсантов».

Раскрыв рот, смотрели они, как тренировались старослужащие. Как на огромной высоте по тонким канатам, шатким веревочным местам они перебегали с одного дерева на другое, как с молниеносной, почти нереальной быстротой по ветвям или вбитым в стволы незаметным скобам взбирались к самым верхушкам столетних дубов, как, повиснув на веревке, перелетали, раскачнувшись, на десятки метров.

Высоченная кирпичная стена, утыканная сверху острыми бутылочными осколками, широкие и запутанные проволочные заграждения, многометровые рвы преодолевались солдатами с такой же легкостью, с какой Ручьев доходил до столовой.