Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания - Л. Сурис(ред.)

Возвращаюсь к продолжению моего рассказа.

28 февраля просыпаюсь от стука в дверь и крика кухарки Юзефы:

– У нас революция! Скорее выходите, барин! Вас спрашивают.

Встаю и вижу: перед моими окнами на Кирочной улице расположилась в строю военная инженерная школа прапорщиков Офицеров не видно. Юнкера стоят небрежно, курят, громко разговаривают, винтовки держат не так, как положено, а один даже ковыряет штыком снег на мостовой.

В кухне какой-то унтер-офицер с папиросой в зубах громко выражает неудовольствие Юзефе, что ему приходится так долго ждать. Увидев меня, унтер-офицер, по въевшейся в него привычке, сразу подтянулся, но тотчас же опомнился, что теперь власть он, расставил ноги и сказал:

– Господин офицер, распорядитесь, чтобы все окна на улицу были заперты наглухо, и смотрите, чтобы из них не стреляли, а то мы вас арестуем сейчас же. Я помощник комиссара и буду зорко следить.

Заметив мой взгляд, он как бы сконфузился, быстро повернулся и ушел. Тут же находился и мой вестовой Дмитрий, которому я сказал: «Затопи печку». На что он ответил:

– Нам приказано больше вам не служить, а за вами наблюдать, чтобы было все в порядке.

– Да что ты, белены объелся, что ли? – возразил я, на что он логично ответил:

– Когда вы были моим начальником, я вас слушал, а теперь я ваше начальство и вы слушайте меня. Теперь «ты» нет и «вы», дело серьезное, у нас на дворе революция, а вы все свое и эксплуатируете рабочий класс.

На что Юзефа, повернувшись к Дмитрию, закатила ему громкую оплеуху и крикнула: «Принеси дров, мерзавец!»

К моему удивлению, Дмитрий покорно вышел из кухни и сказал, что принесет дрова, но в последний раз и что Юзефе стыдно так обращаться со своим товарищем, которого эксплуатируют так же, как и ее.

– А где же Маша? – спросил я, на что Юзефа ответила, что горничная только что взяла расчет у барыни и сказала, что уходит, так как ее брат, обойщик, сказал, что теперь стыдно служить у жандармов, она благодарит, очень довольна барином и барыней, которых она больше не увидит, и им кланяется.

Вернувшись на кухню, Дмитрий бросил дрова и сказал, что он арестует Юзефу, если она будет его оскорблять. «Я казенный человек!» – заключил он, по-видимому, уже побывавши в солдатском комитете жандармского дивизиона, и там слышал речи, которые его окончательно захватили.

Газеты в этот день не вышли, и я, довольно слабо разбираясь в событиях, улегся на диван и стал читать трилогию Мережковского, удивляясь охватившей меня апатии и безразличию.

Звонок. Пришел ко мне бывший директор Департамента полиции, сенатор, генерал Климович, бывший в свое время начальником Московского охранного отделения. Спокойный, ничего не знающий о текущем моменте и находящийся в недоумении. Почему-то, когда мы разговорились, я сравнил нас с врачами, у которых преждевременно умер их пациент.

Поболтали, перескакивая бессистемно с одних предметов на другие. Однако пришли к заключению, что наш арест неизбежен и вопрос только в том, когда придут к нам с обыском, теперь же или через несколько часов; решили мы также, что нас, вероятно, расстреляют, но это высказывалось так просто и спокойно, как будто бы это нас совершенно не касалось.

– Пойду навестить Зуева! – сказал уходящий Климович, который к вечеру уже был водворен в помещение Государственной думы в качестве арестованного. Вскоре был арестован и упомянутый сенатор Зуев, впоследствии расстрелянный большевиками. Той же участи подверглись бывшие директоры того же Департамента Белецкий и впоследствии Трусевич.

Начал я приготовляться к ожидаемому обыску, как вчера еще революционеры приготовлялись к приходу жандармов. Как говорили они, производилась «чистка». Сжег бумаги, отчеты, письма и прочее, чтобы не передавать их новой власти и не подвести людей, имевших с нами переписку. Словом, мысль пошла уже систематично по определенному руслу.

Юзефа настаивала, чтобы мы своевременно обедали, для того чтобы она успела побывать в городе, узнать новости и принести нам «газеты».

Оригинальная женщина, думалось мне. Пропаганда ее нисколько не коснулась. Шустрая, некрасивая полька, лет сорока, она побывала в Северной Америке, но грамоте не выучилась. На мой вопрос, что она думает о революции, она, не задумываясь, ответила: «Никакого толка не будет! Солдаты и народ распускаются!»

Вызываю к телефону директора Департамента полиции Васильева, но никто не отозвался. Является предположение: или расстрелян, или арестован. Также нет ответа от градоначальника Балка и от генерала Глобачева. Те же предположения.

Прошел еще день. Всюду праздная толпа наполняет улицы; солдаты, оборванцы, бабы и рабочие, студенты и студентки, масса пьяных; офицеров не видно. Трамваев и извозчиков нет. Лишь на военных и конфискованных автомобилях проезжают по направлению района, где находится Государственная дума, рабочие какие-то типы, не то учащиеся, не то хулиганы, офицеры и интеллигенты, завернувшиеся с носом в воротники пальто. Это новая власть вступает в свои права.

Я в штатском платье с женою иду навестить товарища министра внутренних дел, ныне покойного, Ивана Васильевича Сосновского. По Литейному проезжает под конвоем тюремная карета, а впереди нее на лошади едет немолодой унтер-офицер и во все горло кричит «В карете арестованный градоначальник генерал Балк!» и непрерывно повторяет эту фразу. Вдруг раздается издали пулеметный огонь, и пули дробью посыпались на мостовую. Миг – и улица совершенно опустела.

Сосновского дома нет. Жена его, Любовь Семеновна, принимая нас, держит себя с полным самообладанием. Вблизи подожжен особняк министра Двора графа Фредерикса; безмолвная толпа, в которой и мы наблюдаем за распространяющимся огнем, проникающим всюду, и через несколько часов от особняка, со всеми его сокровищами, остались только руины из четырех стен. Пожарная команда явилась поздно и могла лишь локализовать пламя настолько, чтобы пожар не распространился на соседние дома.

Возвращаемся домой. Опять идем больше пяти километров. Встречаются студенты и рабочие с винтовками за плечами, очевидно добытыми из разграбленных арсеналов. Вблизи, на тротуарах, видны в некоторых местах спящие пьяные оборванцы, тоже с винтовками. У одного из казенных учреждений разложен костер. Горят дела, среди которых торчат пишущие машины и спинки кресел. Несколько человек греют на костре руки. Проходит молодцеватый солдат и тащит под мышками пакеты прокламаций, которые раздает нам. Спрашивают его: «Много сегодня трудились?» – «Да, с ног сбился, серьезное дело, – отвечает он, – надо, чтобы нам и детям нашим было бы хорошо…» Идем дальше. Где-то на окраине одиночные выстрелы. Улицы пусты. Проходим квартал, где не было ни одного человека. Беспартийная интеллигенция и бюрократы безвыходно сидят по домам, а плебс спит крепким сном после утомительного дня – насилий, буйства и возбуждения…

Приходим домой. Квартира освещена. За столом хозяйничает Юзефа и угощает нашего друга студента, почти мальчика с длинными белокурыми волосами, и неизвестного нам молодого человека, которые сидят и обмениваются впечатлениями. Молодые люди назначены в полицейский участок, ныне комиссариат, для обхода улиц. Предлагают свои услуги, взять мои сабли и револьверы, чтобы сохранить их у себя на квартире. Юзефа осведомлена больше всех: она ходила на митинг и посетила жандармский дивизион. Хотела влезть в Государственную думу, но ее туда не пустили, а на улице встретила соседа «барина», который обстоятельно все ей объяснил: «Начальство теперь из членов Государственной думы, вместо которой назначен Совет рабочих депутатов. Министров уже арестовали и “волокут” в Государственную думу. Завтра будет объявление, что старое начальство арестовано, а новое будет командовать от имени народа».

Скоро мы разошлись. Чувствовалось моральное утомление, доходящее вновь до полной апатии, и физическая усталость.

Заснул, как убитый, и проснулся от звуков «Марсельезы» военного оркестра, предшествовавшего роте одного из полков. Офицеры на местах, сосредоточенные и задумчивые. Это идут части гарнизона к зданию Государственной думы, члены которой выходят и произносят речи, приветствуя с революцией и свободой солдат от имени народа, как его трибуны.

Многие не могли пережить этих дней и лишили себя жизни: застрелились, отравились или повесились.

В Финляндии жандармский ротмистр Корнилов и его жена найдены были мертвыми в их квартире. Они отравились, и тела их находились на диване в позе сидящих людей, держащих друг друга за руку, с выражением застывшей скорби на лице.

Припоминается также, как начальник жандармского управления генерал Волков ввиду революции приводил дела в порядок для сдачи управления новому начальнику. Ему докладывают, что толпа движется к зданию управления. Он отпускает всех служащих, а сам остается на своем посту. Через несколько минут пьяная, жаждущая крови и приключений толпа, во главе с одноногим хулиганом, вытащила семидесятилетнего старика на улицу, избила его, и по приказанию главаря три пьяных солдата повели его в полицейский комиссариат. Два солдата были настроены закономерно, третий же, водворив Волкова в комнату с выбитыми окнами, начал издеваться над ним, наводя на него ружье и прицеливался. Проделав это несколько раз, он выругался и застрелил генерала Волкова, сказав, что теперь ему не до генералов, так как пора отдыхать, а не шляться по городу с арестантами.