Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович

Илейка приостановил коня, выждал, когда Соловей поднимется, и тотчас же услыхал крик:

— Ба-а-тюшка! Кро-о-винушка! Не оставь свою косточку, ресничку свою, Невейку!

Девочка всю дорогу бежала за ними и кричала, по Соловей заглушал ее крик.

— Ба-а-тюшка! Ку-у-да ты? Расказнят тебя злые! Не ходи... Не ходи. Что буду без тебя делать? Одна в лесу-то... Не вернешься ведь, знаю!

Соловей тупо молчал, не откликался на ее крик, только морщился.

— Гони коня, Муромец! — сказал он, когда Невейка приблизилась.

Илья подстегнул коня.

— Левее держи! — предупредил разбойник.— Здесь болото, завязнем, а нам еще далеко до Киева. Вернись, Невейка! Не ходи, говорят тебе!

— Нет, пойду! Всюду пойду за тобой, рядом встану, чтобы и меня сказнили! Только не шибко беги — духу нет, моченьки,— упрямо твердила девочка.

Лес заметно поредел, встала последняя голенастая береза, и вдруг широко, радостно полоснула по глазам сияющая поверхность реки. Звонкая волна била в крутой берег, заворачивалась, как подол на ветру. Озорница Смородинка! Сбросила летник — луг пестрый и шевелила упругими боками. Птицы-рыболовы галдели в воздухе, кружились хороводом, падали вниз. Свежо, горько пахло разгоряченной лозой. Дорога круто изогнулась и пошла берегом.

— Батюшка, не ходи за Смородинку, за смрадную речку! Возвернись! — кричала девочка.

Илейка оглянулся на нее — семенит, подобрав подол, исцарапала ноги. Куда ее? Не бросать же одну. А конь все шире скачет, и Соловей кричит.

— Гони, Муромец! Гони! Надоела она мне — некровная! Поди прочь, дурочка! Гони, пусть Стрибог в уши дует!

От его слов сжалось сердце Илейки. «Куда ее? Кому лишний рот радостей, кто примет ее — полоумную, хилую, не годную для тяжелой крестьянской работы... В одерень разве, в рабство... Нет, неволя хуже смерти. Человек станет рабом, раб человеком никогда. Позорное это звание... Что же делать с нею, с Невейкой?» — заколебался Илья. Не таскать же за собой — нет ему нигде пристанища. Что же делать? Оглянулся. Девочка осталась далеко позади над обрывом, держась одною рукой за гибкие ветви вербы. Другая рука ее лежала на груди. Она хотела отдышаться, но, должно быть, ветер качнул дерево — зашаталась, склонилась над водой... Долго длилось так, долго стояла она, согнувшись тонкой лозиной, потом выпрямилась... Илейка стиснул поводья... Упала на землю Невейка. Муромец и Соловей продолжали путь.

— Не пропадет! Цепкая девчонка! — захрипел Соловей.— Как она за ветку-то ухватилась!

И замолчал надолго, последний обернувшись туда, где осталась Невейка, Её уже не было видно, качались только пышные хлопья болиголова, и птицы кружили, выхватывай из воды мелкую плотву,

И вот совсем поредел дремучий Брынский лес; сначала широкие солнечные поляны залегли в нем светлыми пятнами, потом исчез, выветрился сырой грибной дух, помолодели деревья. Встретилась брошенная, размытая дождями, разметанная ветром заимка, пошли встречаться выжженные под пахоту участки. Лес отступал, умолкал его глухой голос. Эхо не повторяло стука копыт. Необъятные дали открылись глазам — холмы, косогоры, балки, Осталась где-то в стороне река Смородинка. Илейка облегченно вздохнул, он почувствовал, как эта ширь и эгот простор вливают в него новые силы. А Соловей приумолк, с удивлением оглядывался по сторонам, словно никогда не видел подобного, Чувствовал себя, как филин при ярком солнце, его ослепляло жгучее светило.

Встретился первый человек. Это был пожилой смерд с косою на плече. Ещё издали увидел всадника, в нерешительности остановился, снял косу с плеча, взял её обеими руками. Не знал, кто одет. приготовился к встрече. Когда Илейка приблизился, беспокойное выражение сошло с его лица, он широко заулыбался, сдёрнул почтительно шапку.

— Будь здоров, добрый человек! — крикнул Илейка,— Как косовица?

— Поспеваем, — низко поклонился смерд,- Кого это ты тянешь на ремешке?

— Птицу невеликую, — ответил Ильи, - Соловейкой называется.

Смерд испуганно отпрянул в сторону, — Добрые боги! Соловья-разбойника поймал! Вот он какой мужичок! — изумился смерд, — Рудый, как собака... Чего ж мы его боялись, всем селом уходить на новое место хотели! Рогов у него нема. Слышь, витязь! Старика горшечника он на дороге встретил, воз с горшками перевернул и самого не помиловал. А вот что боярина нашего Василиия Пустого укокошил, спасибо ему. Злодей не хуже его. Я гадал, с дерево ростом Соловей! Сказывали мне, с сосну будто бы, Видели люди. Да вправду ли он?

— Вправду, — кивнул головой Илейка, Слышь, витязь, дай секану я его разок, как сорную траву, — снял с плеча косу смерд.

— Нет, мрачно ответил Илья, — судить его будем по русскому обычаю.

— Другое дело. Прощай, витязь, судите его, злодея, крепко! Пойду в село расскажу, порадую мужичков.

Он снопа поклонился, пошел. И уже издали крикнул:

— Слышь, витязь?! А то давай… Я его враз…

Красное Солнышко

Великокняжеская гридница гремела сотнями голосов. Заново отстроенная и значительно расширенная она представляла огромную каменную залу в два этажа. Архитектор византиец снял низкие давящие своды, и сени наверху «повисли в воздухе». По этому поводу в Киеве ходила загадка: «Где гридница без потолка, а сени без пола?» Отгадку знал каждый — в великокняжеских хоромах. Грек пробил наверху стрельчатые окна, заставил их кусками желтого, синего и червонного, как кровь, стекла, Выписанные из Царьграда мастера намалевали по стенам разные виды: великий князь на охоте пронзил длинным копьем тура, великий князь на войне впереди своих дружинников, великий князь с многочисленными сыновьями и женою Анной. Только на одной стене осталась мозаика, сделанная еще при Игоре Старом,— князь Бож поражает склоненных перед ним обров. Мозаику подновили, протерли мылом, выпавшие смальты заменили другими, и теперь она сияла, как новая. Все висевшее здесь ржавое оружие снесли в камору; па бронзовых крючьях развесили франкские мечи и щиты алеманов — огромные, гнутые, расписанные драконами и шашешницами, тяжелые римские копья — фрамеи глядели, как змеиные головы. В одном углу — железный истукан — доспехи, подаренные Владимиру польским королем Болеславом Храбрым. Княжеское место осталось под мозаикой, но раньше, при Святославе, здесь стояло дубовое кресло с изрезанными ножом подлокотниками (князь делал памятные зарубки), а теперь — настоящий троп из черного дерева, отделанный слоновой костью. Он возвышался, осененный бархатным балдахином, по которому, как гусиные лапы, чернели трезубцы. Свисали увесистые золотые кисти... Трон был пуст. Подле него сидел на ступеньке младший сын Владимира, Глеб, и, не обращая внимания на невообразимый гвалт, лязг железа и взрывы хохота, играл с боярином в шахматы.

Гридница была переполнена дружинниками. Они устроились на лавках, крытых коврами, и просто на полу. Шли ристания. Посередине медного звонкого пола головешкой от факела был начерчен широкий круг, в котором ходили поединщики. Они были в панцирях, шеломах с опущенными переносьями, в налокотниках и поножах. Каждый держал медный щит, древко копья со снятым наконечником и обмотанным тряпками и ремнями концом. Один шаг за черту — и поединщик считался побежденным. Разрешалось выбить из круга любого из противников, и поэтому в нем непрерывно двигались, уходя друг от друга и неожиданно нападая. Сражались сразу три пары, стенка на стенку.

Зрители шумно выражали свои восторги и недовольства. Это были большею частью дружинники из старейшей дружины — богатые воины, бояре и боярские дети. Многие из них участвовали в дальних походах великого князя. Помнили они песчаные берега Волги — владения серебряных булгар, и вязкие болота дреговичей, и стены разрушенного Корсуня. Это был народ крепкий, ядреный, с обветренными шитыми-перешитыми лицами, с перекатывающимися под рубахами буграми мускулов, цвет и надежда молодой Руси. Были здесь и старики, ходившие со Святославом в Болгарию и на Царьград, евшие с ним конину на голодном Белом берегу, свидетели его смерти, когда пронзили его каленые печенежские стрелы. Одеты были в кафтаны и шелковые рубахи, подхваченные расшитыми кушаками.