У кладезя бездны. Псы господни - Александр Афанасьев

Человек посмотрел на небо, синее, но уже не выцветшее, а темнеющее, сделал рукой странный знак. Потом, покрикивая, начал собирать своих коз.

Козы пришли быстро — они не убегали от человека, потому что у человека была вода, а сами козы воду добыть не могли. Тяжело дыша, на ноги поднимались мулы, тянулись к человеческой руке шершавыми носами. Человек споил мулам и козам остатки воды, сам сделал те же три глотка. Мулам еще он скормил по небольшому комку каменистой соли — человек заботился о животных и мог ожидать того, что в пункт назначения они придут живыми и в товарном виде и их удастся хорошо продать. Паломник был опытным и предусмотрительным…

Построив свой маленький караван в походную колонну, человек продолжил свой путь на запад. Ему нужно было идти всю ночь…

За час до рассвета человек подошел к абиссинской границе. Первый этап операции «Львиная грива» вот-вот должен был завершиться…

Пограничный переход в районе абиссинского города Доло Одо был сам по себе достоин подробного описания. В этом районе было два абиссинских города — Доло Одо и Мандерра, дорога между ними шла почти параллельно границе, у самого подножия горных хребтов, а потом резко уходила в глубь Абиссинии. Оба эти города стояли у самой границы — если Мандерра стояла примерно в километре, то Доло Одо на самой границе; граница между Сомали и Абиссинией проходила как раз по границе города, и жители города Доло Одо каждый день по утрам переходили границу торговать на рынок на сомалийской стороне, а вечером возвращались обратно.

От самой границы на несколько километров протянулся лагерь беженцев, плавно переходящий в рынок, снабжаемый с территории Абиссинии. Лагерь не успокаивался ни днем ни ночью; когда ты ночью подходил к нему по дороге, то слышал лай собак, тощих, с выпирающими костями, злобных, охраняющих скудные пожитки и питающихся чем попало, рокот дизелей большегрузов, устраивающихся на стоянке, чтобы утром перейти границу, иногда и выстрелы. Ночью в пустыне становилось холодно, в этих местах перепады температуры от дня к ночи очень резкие — и поэтому в разных местах лагеря горели костры, разожженные в порожних двухсотлитровых бочках из-под солярки, пустых, конечно. Зимой около них грелись, летом — готовили, они горели день и ночь, потому что разжигать было нечем. Запах был просто омерзительный — здесь только ночью жили пятьдесят-семьдесят тысяч человек, а днем — с учетом торговцев, водителей и оптовиков — накапливалось до четверти миллиона. Однажды стоящим с той стороны границы немцам надоело дышать удушливым смрадом, они пригнали экскаваторы и выкопали несколько длинных и глубоких ям, в которые можно было оправляться, накрыли их досками с дырами. Ямы давно были переполнены, выкопать новые негры так и не смогли. Мухи, смрад, приторный запах хлорки, которой здесь щедро пользовались люди из гуманитарных организаций, сливались в просто омерзительный, выворачивающий наизнанку запах, к которому можно было только привыкнуть…

Паломник подошел со своими животными к самому краю лагеря, посветил фонариком. Место было… чтобы простоять до рассвета, когда откроют границу… до рассвета времени оставалось час, до того как откроют границу — два, и еще полчаса пограничники будут работать только в одном направлении, пропуская из Абиссинии в Сомали. После чего пройдет и он…

У Паломника не было собаки, чтобы охранять коз, поэтому он достал несколько длинных отрезков веревки и привязал своих коз к телегам, на которых мулы везли товары на продажу. Козы недовольно мекали, но не пытались вырваться, доверяя человеку. Привязав коз — в лагере беженцев их, несомненно, украли бы, — Паломник начал обходить свой маленький караван по кругу, не смыкая глаз и дожидаясь рассвета.

Рассвет наступил скоро…

Он приходил с востока, со стороны океана, и поднимающееся из пучины солнце сначала осветило кроваво-красным горизонт — это выглядело как нанесенная мечом рана, было очень красиво. Потом поднимающееся солнце высветило горы вдали, на западе, они были, как и земля, кроваво-красными в этом свете, будто состояли из глины, а не из горной породы. Потом ослепительно-белый шар показался над линией горизонта — и его лучи высветили то вавилонское столпотворение, в которое давным-давно превратился город Доло Одо и его окрестности. Словно приветствуя солнце, в лагере взревел осел — и лагерь начал просыпаться…

Перед тем, кто пришел сюда, возникала дилемма: где продать свой товар — перед границей или после нее. Перед границей — покупателей меньше, к тому же за товар тебе дадут лиры, а если попросить абиссинские быры или рейхсмарки, не говоря уж о самой надежной валюте Африки — золотых крюгеррэндах Бурской конфедерации [31], то с тобой расплатятся по самому невыгодному курсу. Если ты хочешь продать товар на той стороне в одной из лавок или на той части рынка, что располагается на абиссинской стороне, тебе придется длительное время ждать очереди на проход, а потом договариваться с таможенниками сразу двух государств. И, естественно, платить дань. Взятками это не называлось, если вы посещали любое правительственное учреждение в странах Африки — там вы могли видеть плакат на стене, на котором армейский сапог давил змею с деньгами в зубах, а над ним было написано: «Искореним ядовитую гадину коррупции». Но коррупция была, эти плакаты скорее подтверждали то, что и здесь, в этом правительственном учреждении, тоже можно договориться. В арабских странах Северной Африки, таких как Марокко, это называлось бакшиш, а во всех остальных — подарок. Хитрые как лисы африканцы и на границе делали бизнес: бизнес тех, кто скупал по дешевке товар с сомалийской стороны границы, или тех, кто приходил торговать со стороны абиссинской, заключался в том, что на пограничном посту мог стоять его соплеменник или родственник, и если с других он брал деньги, то с этого человека он деньги не брал, расходились по-семейному. Не любившие коррупцию немцы, заправлявшие в Абиссинии почти в открытую, часто меняли подразделения солдат на границе, и вместе с ними кочевали племена: как только кто-то из соплеменников вставал на границе, несколько десятков мужчин из этого племени бросали работу, ремесло и шли торговать. Воистину — Африку можно было завоевать, но нельзя было покорить: Африка всегда оставалась Африкой.

Как только солнце осветило скопище людей — началось движение. Кто-то с плошками в руках шел, чтобы занять место в очереди за гуманитарной помощью, которую должны были повезти через границу часов в десять. Кто-то заводил свою машину, чтобы занять место в очереди на дороге к пропускному пункту — в этой очереди вперемешку стояли люди, ослы, верблюды, мулы, лошади и грузовые автомобили, в основном «Фиаты» триполитанской сборки [32]. Шустрые мальчишки сновали вдоль выстраивающейся линии в поисках желающих заплатить за то, чтобы быстрее пройти границу — это были родственники таможенников, которые сегодня стояли на посту: зарабатывать надо было всем. Здесь были самые разные люди, но сомалийцев отличить от абиссинцев было очень легко: у сомалийцев типично негроидные лица, а у абиссинцев лица намного тоньше, губы тонкие, скулы не так выделяются, лица более вытянутые, чем круглые, носы не картошкой — многие абиссинцы походили на европейцев, только с черной кожей. Паломнику не нужно было скрывать за куфией, арабским платком, кто он есть на самом деле. В тридцатых и сороковых годах, когда в Италии боролись с малоземельем и мафией, сюда переселили немало итальянцев с бедного юга страны и с острова Сицилия, на котором вообще-то жили не итальянцы, а отдельный народ, продукт длительного скрещивания итальянцев, испанцев, арабов и даже негров. Селили их как раз у границы, и многие негры, не слишком-то сведущие в европейских делах и по привычке пытавшиеся грабить и убивать чужаков на их землях, узнали, что такое omerta и кровная месть. Для местных это было дико, а учитывая зловещую целеустремленность пришлых — еще и жутко, поэтому крестьян-переселенцев научились уважать и бояться. Паломник выглядел тем, кем и должен был выглядеть — потомком крестьян с острова Силиция, переселившихся сюда, встроившимся в местную жизнь, сильно загоревшим на солнце, говорящим по-итальянски, но знающим несколько слов из местных диалектов. Короче говоря, человеком, которого не стоит опасаться, но и лезть к которому не стоит.

Паломнику было жарко, и животным его было тоже жарко, он посматривал на мальчишек, снующих взад-вперед на шоссе, проворно вспрыгивающих на высокие подножки машин, хватающих засаленные банкноты. У него были деньги, чтобы оплатить переход, но он знал, что не может этого сделать, потому что так делали водители, везущие по двадцать-тридцать тонн груза, но не торговцы с тремя мулами. Оставалось лишь покорно ждать…

Время тянулось медленно, как сладкая карамельная нуга, от нечего делать он поглядывал по сторонам, вслушивался в крики и гомон вокруг, пытаясь выделить знакомые слова среди чудовищного местного диалекта — смеси итальянского, немецкого, сомалийского (сомалики), суахили и бог знает чего еще. Люди спорили, торговали, ссорились. Паломник хоть и был европейцем, но он был любознательным и жадно впитывал чужую культуру, культуру страны, в которой ему пришлось провести больше трех месяцев, — и месяцы эти, надо сказать, были нелегкими. Он видел африканцев разных — злых, разъяренных, пьяных или обкурившихся бумом, добрых и миролюбивых. Больше всего его поражало терпение африканцев, их особое чувство течения времени, осознание своей ничтожности перед временем и перед Богом. Они как бы говорили: вы можете нас убить, но вы ничто перед временем, и если у вас есть часы, то у нас есть время, и рано или поздно если не мы, то наши дети, внуки, правнуки изгонят вас с нашей земли, и мы будем жить так, как считаем нужным, молиться нашим богам и радоваться нашему урожаю. Он не понимал только одного: откуда взялась эта ненависть, ненависть глубинная, идущая из самой человеческой души, из самой сути человека — ведь они ничего плохого им не сделали, они сами выбрали этот путь — ненависти, резни и гражданской войны. И та женщина, на которую он сейчас смотрел, завернутая в ярко-красный бубу [33] высокая негритянка с лицом Рафаэлевой Мадонны, с ребенком, привязанным за спиной, и еще одним, играющим в грязи рядом, — разве для нее жизнь беженки лучше, чем то, что было до этого? Пусть даже на чужой плантации с самыми рабскими условиями…