Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Егошина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иудушка встречает священника
«Глаза в глаза».
И начинает с ним беседу, цель которой — дать попу наглядный урок поведения, чтобы понял, с кем имеет дело, и не пытался своими бестактными поздравлениями на что-то намекать:
«Огромный и жестокий урок, батюшка. Унизить попа — не разлетайся, не поздравляй с тем, чего не знаешь».
Иудушка начинает длинный монолог, вовлекая священника в абстрактные выси:
«Теологический диспут», — помечает Смоктуновский.
Глядя «глаза в глаза» собеседнику, произносит чудовищный по лицемерию текст: «Ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно, и ложе свое нескверно содержать». Пометка:
«Вот так, сволочь ты этакая.
Открытия одно за другим.
Конфликт обостряется».
Но реакция попа, растерявшегося окончательно, вызывает подозрение:
«У него есть секрет — он что-то знает. На его стороне жуткая правда есть».
И комментарий уже не с точки зрения Иудушки, а со стороны, оценка ситуации самим Смоктуновским:
«Привычкой жизни стало уничтожать. Никого не осталось уничтожать. Умертвия. Диалог с ними».
В диалоге с Улитой он уже более уверен в себе, чем со священником, поскольку презирает собеседницу, не боится ее и чувствует себя неуязвимым. Комментарий:
«Ты — Улита, циник и пошлячка.
Язва ты, язва, дьявол в тебе сидит… Черт, тьфу, тьфу, ну, будет».
На диалог: «Воспитательный-то знаешь?» Улита: «Важивала» — пометка:
«А важивала, так тебе и книги в руки».
И отступление-оценка актера:
«Делает бесстыдные вещи, не подозревая об их гадости и безнравственности.
Он талантлив жизненной энергией. Прекрасный животный экземпляр. Все эти его слова — это объяснение богу, почему все это должно быть удобно ему».
Но тут великолепно налаженная машина его жизни дает сбой:
«Аннинька уезжать собралась».
Реакция:
«Только не отпустить».
Его уговоры: «Вот ты на меня сердишься! И посердись, ежели тебе так хочется! И ты не все молода будешь, и в тебе когда-нибудь опыту прибавится— вот тогда ты и скажешь: а дядя-то, пожалуй, прав был! Теперь, может быть, ты слушаешь меня и думаешь: бяка дядя! А поживешь с мое, — другое запоешь, скажешь: пай дядя! Добру меня учил!» — сопровождаются комментарием:
«Большая сцена по задержанию Анниньки.
Оставлять, оставлять, предостерегать ее».
И оценка артиста:
«Приход к Анниньке — идейный, правый, отсюда и его бред — правота во всем, вне всякой хитрости.
Отсутствие хитрости.
Знание людей и чувствование их — феноменальное.
Сумасшедший в своей правоте очень-очень серьезен».
Он «знает», какая судьба ждет Анниньку когда она станет актрисой на ярмарках (и окажется в своем предвидении прав). И на полях подтекст его уговоров:
«Ничего ты не поняла, голуба. Так вот я тебе предрекаю: болезнь, нищету, смерть».
Но Аннинька вырывается и ее последние слова: «Страшно с вами! Трогай!»
Пометка на полях:
«Выработать привычку говорить с собой, потом с Богом, потом с умертвиями, потом бог знает с кем и с чем».
Уезжает женщина, которая ему нравится, единственная, к которой он ощущает какую-то близость, уезжает его последний собеседник. Вокруг остаются только слушатели. Первый и главный слушатель — Евпраксия.
Смоктуновский расписывает чувства, которые держат его героя рядом с этой женщиной, что она для него значит. Находит неожиданное сравнение разглагольствованиям Иудушки перед Евпраксией:
«Олимпиец. Гурман мысли.
Гете и Эккерман. Он говорит, а тот записывает его мысли.
Подлинная ценность — она молчит и ее много.
Тупость ее — ценность ее. Да, у нас все первый сорт, и она меня ценит».
И ее молчание и преданность особенно много значат после предательства и отъезда Анниньки:
«У него есть еще с кем бороться — Аннинька.
Первое поражение за всю жизнь: «страшно со мной!»
Выморочный, свободный — страшно с вами. Ан, нет, она не права, нет, не права».
Но тут жизнь наносит очередной удар: тихая Евпраксия взбунтовалась, выясняет отношения, хочет знать о своем ребенке, и Иудушка в первый раз в жизни не знает, как справиться с этой напастью. Артист комментирует сцену разговора с Евпраксией:
«Он давно не живет по законам предлагаемых обстоятельств.
Проявляет благородство».
Но тут Аннинькины, больно ударившие слова, повторяет уже Евпраксеюшка: «Страшно с вами, страшно и есть»:
«Евпраксия — главная обида и исток рефлексии.
Истинная боль.
Хватит этих недомолвок, давай решим раз и навсегда».
И тут окончательно теряется граница между реальностью и бредом:
«В финале безумие этой… полной крови и энергии жизни.
Аннинька.
Бред об Анниньке.
Комплекс болей всяческих.
Большая высшая правота и вместе с тем и горе (с офицерами ездить не страшно). «Не ко мне, что племяннушка у меня шлюха!»»
Собеседниками Иудушки становятся мертвецы, и в первый раз, по Смоктуновскому, Иудушка получает возможность
«Посчитаться с ними за всю неправду, которую они творили со мной.
Все эти упреки всем умалчивал всю жизнь.
Разоблачение.
Всю жизнь терпел, но теперь дорвался до правды. Маме — счет за тетю (Горюшкино (село тетеньки Варвары Михайловны)). Вот ты там не полностью призналась.
Всем предъявлю счет от имени истины-правды.
Папеньке.
Братьям!
В три года так меня кликал (Иудушкой! Кровопийцей!) Балбес — другого слова не найти».
Он разбирается со всеми притеснителями, которые отравляют его жизнь — живыми и мертвыми:
«Хамово отродье! За моей спиной да меня же судачите, — не понимаете, подлецы, моей милости».
На нолях разговора с приказчиком актер помечает:
«Все врут, обо всем врут.
Я не сержусь на Вас.
Я только по справедливости, по правоте».
И дальше разговор переходит совсем в надзвездные выси, где летит охваченная гордыней душа:
«Улечу я от Вас, — улечу.
Вы думаете, бог далеко, так он не видит.
Ан, Бог-то, вот он! Бог везде. Разом всех вас в прах обратит».
Начинается процесс умирания:
«Умертвия, смех — преддверие исхода — забрезжило.
Аннинька больная вернулась.
Начало запоя».
Именно Аннинька становится голосом некстати проснувшейся совести: «Всю жизнь жили потихоньку да полегоньку, не торопясь да Богу помолясь. А именно из-за этого выходили все тяжкие увечья и умертвия». На полях:
«Наивно и просто. Да как ты смеешь?
Именно ты.
Пощечина».
Но голос, раз услышанный, уже ничем не заглушить. И Смоктуновский пишет на полях финальной сцены тот Иудушкин исход, который в спектакле сыгран не был. В спектакле хоровод умерших окружал Иудушку и втягивал в свой круговорот. Смоктуновский приближал смерть своего героя к авторскому варианту: финального прозрения, прихода к Богу:
«Сознание убийства своих.
Доосознал нечто, что-то (то есть все-все) — умер.
Исход — итог. Наконец, сам услышал смысл того, что всю жизнь проповедовал. С ложной позиции и от чьего имени он говорил.
Божественное прозрение, откровение.
Потому что ничего этого не понимал, а просто болтал о Боге».
«Всех простил, не только тех, которые тогда напоили его оцтом и желчью, но и тех, которые и после, вот теперь и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью».
И финальная фраза, подводящая жизненный итог:
«Лгал, пустословил, притеснял… — зачем?»
Человеко-роль
Работа на репетициях всегда насильственна и мучительна в силу того, что производится сознательно и требует выявления того, что еще не созрело для выявления. Вне репетиций работа протекает бессознательно (и, очевидно, беспрерывно). Вне репетиций позволяю себе думать, фантазировать и мечтать о роли, не стремясь к преждевременному воплощению ее. И та, и другая части работы представляются мне одинаково существенными и необходимыми как две части целого.
Михаил ЧеховВ предыдущих главах мы анализировали тетрадки ролей Смоктуновского, шли за актером след в след, пытаясь понять логику каждой конкретной работы. В этой главе мы попробуем разобрать общие принципы работы актера над ролью, посмотреть как бы «с высоты птичьего полета», привлекая и сопоставляя приемы и подходы, использованные в конкретных ролях, выявляя закономерности и расхождения. Если раньше мы пытались разобрать, что делал актер в работе с тем или иным образом, то теперь задача понять — как именно он работал.
Написанные для внутреннего пользования, записи Смоктуновского запечатлели подсказки режиссеров, случайные ассоциации, обозначения смысловых и интонационных поворотов и опасных мин, которые надо избегать, отклик на то или иное предложение, мысли «вслух» и мысли «про себя». Зафиксировали чередование ударных и спокойных кусков, те секунды, ради которых все остальное. Иногда движение фразы передает ритм и темп сцены, не очень ловкий словесный оборот передает напряжение догадки. Помогая артисту в период репетиций, тетрадки оставались «в работе» весь тот срок, пока игралась роль. Любопытно, что тетрадок киноролей не осталось. Можно предположить, что иной способ создания образа в кино (съемка кадров вразбивку) не требовал записей. Возвращаться к раз сыгранному образу больше не приходилось… Тогда как в театре роли игрались годами, и к спектаклям Смоктуновский готовился именно по своим рабочим тетрадям.