Одесситы - Ирина Ратушинская

Вот в чем дело, сообразила Анна: я ведь привыкла, что я все время кому-то нужна. Днем и ночью, позарез. А тут — никому. И себе-то не очень. Привыкай, принцесса! Сразу стало легче: она знала, что привыкнуть не успеет. Что бы там ни было, в Залесье, но опять спать урывками, и голову вымыть-высушить некогда, и синяки на руках — от хватки бредящих, и «попить, сестрица». Эта никому-не-нужность — и есть свобода, она всем чужая в этом городе, и прекрасно. Защищённо, как в маске.

Она зашла в дамскую парикмахерскую и сделала короткую стрижку. Парикмахер, сухонький еврей, был похож на одесского: сыпал французскими словами и все восхищался формой ее лица.

— Шарман, шарман, сударыня! Я с вас сделаю Веру Холодную! Необыкновенный цвет волос: золото, чистое золото! Извольте затылочек в зеркало заглянуть…

Анна веселилась: волосы стричь всегда весело. Немного — озорство, немного — маскарад. Может, и правда — на концах волос, а не на сердце, накапливается тяжелое? Состричь — и уйдет. А солдат поэтому — под ноль. Но не думалось о грустном: она понравилась себе в зеркале. Глаза большие, и эта худоба — даже ничего, не портит.

Парикмахер заломил цену и на всякий случай заныл, что он — «многодетный отец семейства». Анна засмеялась, расплатилась и вышла. Москва ей начала нравиться.

Вечером был концерт для уезжающих на фронт. Удостоили все же. Человек, стриженный под бобрик, в черном сюртуке, тягуче читал стихи про войну. Непохожие. Поручик, сидевший рядом с Анной, косо усмехался и покачивал шпорой. Она позванивала в такт декламации: тоненько и ехидно. Они переглянулись с Анной и улыбнулись, как заговорщики. Потом пели, и это было уже получше. Что-то сказал ведущий, и Анна вздохнула: Римма, да не та. Волынцева то ли Воланцева? Но нет, на сцену вышла несомненная Римма, и полыхнула знакомо глазами: тут уж не ошибешься.

— Гайда, тройка, снег пушистый,

Степь морозная кругом…

Анна хлопала больше всех, и поручик удивленно заломил бровь. Но она его уже не видела. Римма, тут! Сама нашлась!

Она дождалась конца, когда Римма выходила уже с какими-то молодыми людьми, и окликнула — озорно, под «Мадам Бонтон»:

Римма Гейбер! Неправильные глаголы!

И Римма оглянулась удивленно, и сразу узнала, и подлетела обнимать. Она потащила представлять Анну своим студийцам, но из этого ничего не вышло: обе хохотали как сумасшедшие, и им очевидно неинтересен был никто, кроме друг друга.

Уже в комнатке у Риммы, грызя какое-то прошлого века печенье, они попытались толком поговорить, но получалось сразу обо всем, а потом — неожиданно — оказалось не о чем. Пока вспоминали своих, да где теперь кто — это была знакомая Римма, с острым язычком и шуткой наготове. А потом уж пошла незнакомая, из другого какого-то мира.

— Что ты нашла в этой всей возне, Анна? Ужас, что ты рассказываешь. И тебе не идет совсем. А похорошела. Лицо такое интересное, и тоненькая — на сцене был бы фурор. Но руки ты запустила невозможно. Я понимаю, карболка и все такое. А знаешь, чем хорошо? Отрубями! Ты попробуй. И я тебе, постой, крем сейчас дам, у меня как раз две баночки.

Анна растерянно взяла крем и повертела. Руки — да, про руки где было и думать. А Римма уже толковала про чистое искусство, что только ему и стоит служить, да про студию: там какие еще завистницы, если б только Анна знала! Войну она называла мышиной возней, Анна не ослышалась. И все удивлялась:

— Ну, ты всегда у нас была такая — жалостливая. Тебя еще в гимназии сестрой милосердия прозвали. Но чтобы Зина — в медсестры? Все же была, сколько я ее помню, девушка с нетривиальными взглядами. Это, в конце концов, неэстетично: косынки эти ужасные, как у монашек. И — Бог с ней, с эстетикой, главное: зачем?

На это Анна не знала, что ответить. Она никогда не думала, зачем. Просто: разве можно было быть — не там? Но тут оказывалось, что только так и можно, и вся настоящая жизнь — не там. За последние два года — как продвинулись концепции искусства! Понимание роли жеста на сцене — как изменилось! И какие возникли новые школы и направления, разве можно от этого отставать?

— А что у тебя фамилия другая? Замужем?

— Причем тут? Сценическая фамилия — обычное дело. Гейбер не звучит. Но теперь переменить думаю, уж слишком на Вяльцеву похоже. Не хватало мне, чтобы с граммофонщицей путали.

Все же встреча была хорошая. Они с наслаждением вспоминали старые шутки и проказы: и крысу в ящике для мела перед контрольной по дробям, и как они мальчишкам перепутали рыболовные снасти на Фонтане, на даче, и как дразнили Якова, таскавшего Марине сирень: с кладбища наломал! Расстались за полночь уже, и Анна с удовольствием заблудилась в пухлых от снега переулках. Так чудесно было идти одной по городу, и знать, что — Москва. Ни турок, ни немцев: тихо, и не стреляют. Глубокий тыл. Как сугроб, уютный.

А все-таки саднило: получалось, что с теперешней Риммой они чуть не чужие? Она уговаривала себя, что обижаться тут нечего: ведь и ей неинтересно про опору голоса на диафрагму, почему ж Римме должно быть интересно про ее дела? Может, и с Зиной так будет, когда встретятся? Может, и Павел теперь другой? Она встряхнула головой и взяла извозчика — до квартиры, все равно б дорогу теперь не найти. Лошадь у него была роскошная, холеная, как женщины у Ренуара. Анна улыбнулась: вот поговорила с Риммой — и вспомнила, что есть на свете картины Ренуара.

— Миндаль! Миндалем потянуло!

Это значило, что надо надевать маски: мерзкие намордники с квадратными стеклами.

— Лошадей отвести! Газы! Маски надеть!

Тошнит: это всегда уж так от страха. Но команда хорошая, все знают свое дело. Раненых — из блиндажа — на тот холмик, газы по низинке ползут. Да по холмику немцы бьют тяжелыми снарядами. Ну, за холмик: Бог не выдаст. А лошадей уже отгоняют, взяли на телеги лежачих, сколько успели. Лошади маску не наденешь, а отравятся лошади — как возить раненых? Есть при госпитале отряде два автомобиля, от щедрот императрицы, но по автомобилям немцы особо стреляют: думают, высокое начальство едет. Да и не пройдут тут сейчас автомобили. Перерыто все. Остальных лежачих — на себе. Носилок не хватает, сейчас со второй «летучки» принесут. Но до «сейчас» еще дожить надо.

Анна знала, что она сильная. Но таскать вот так, в одиночку, тяжелые мужские тела — только от страха и можно.

— Ноги! Ноги подожми!

А что он слышит, если она через маску мычит? А как командирам приказы отдавать — через маску Зелинского? И срывают, чтобы крикнуть, и отравляются.

Сестры таскали тех, кто в сознании, остальных — санитары. Расслабленное тело тяжелее. До повозок — и назад, бегом. А там уж не только раненые, но и успевшие отравиться. Некоторые от паники маски срывают: кажется, что нечем дышать. Лица сизо-красные, жилы на шеях раздуваются на глазах.

— Где ваша маска, сестра?

Это начальница отряда спросила, у телеги уже. Анна только головой мотнула: да на нем же. И села у колеса, а штабс-капитана уже без нее уложили.

— Как же вы вытащили?

— Старалась не дышать.

— Вы с ума сошли!

Ничего она не сошла с ума, просто ветер задул, и начало газ относить. Потому и успела. А теперь он еще окреп, он был на их стороне, ветер, и желто-серую муть потянуло в сторону немецких окопов. Так их! И стрельба утягивалась туда же: наши теперь в наступлении, это вам не пятнадцатый год. Но страшно видеть, как на много верст — ни листика живого, ни травинки. Все желтое, скрученное. Анна думала, что подлее нет оружия, чем новые немецкие бомбы с горизонтальным разрывом. А вот и придумали: газы. Это уже совсем нелюдское, и реакция на них нелюдская.

Анна, снова в белом крахмальном халате, была вторую неделю в госпитале. Передовая отодвинулась на запад, было теперь поспокойнее. Но она видела, как изменились раненые. Озлились. И не только раненые, все. Раньше с немцами просто воевали. «Герман нас воюет, мы его». Там, в тылу, в начале войны были взвинчены: искореняли немецкие названия, громили немецкие магазины. Но в армии такого не было. Ненависть — она от бессильной злобы, а солдат — с оружием, у него есть выход в действие. Но это — пока оружие на оружие, а если как тараканов — травят? Добродушные шутки над «германом» прекратились, ненавидели теперь тяжело и крепко. Вскоре заговорили, что и наши стали газы применять, но этому Анна старалась не верить.

Да и общее настроение было теперь другое. Солдаты первого призыва были спокойнее, на войну шли как на работу. Но сколько уже было следующих призывов? И не тот уже солдат пошел. Нарастало раздражение, больше стало нервнобольных в госпиталях. Раненые чаще грубили, многие смотрели бессмысленно-злобно. Анна мало знала про пропаганду социалистов, но видела: устали воевать.

Тут, в сравнительно безопасном госпитале, она, похоже, всего ближе оказалась к смерти. Ночное дежурство было мирным, палата — не самая тяжелая. Все спали, только бормотал во сне тот в углу у окна, с раздробленным бедром. Анна тихонько читала у столика, спиной к больным, чтобы загораживать собой свечу и не тревожить их светом. Ей мало приходилось читать в последнее время, а на эту ночь фельдшер поделился Буниным. Он больше всего любит собак и звезды, думала Анна. Когда пишет про них — всегда хорошо. А про женщин — уже не всегда.