«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но особенно горькой для меня стала неудача с книгой. Известное французское издательство «L’Ade d’Homme» заключило со мной договор о том, что в течение года я напишу для них книгу, и выплатило довольно крупный аванс, который, к стыду моему, я так и не вернул (сперва, как и все мои гонорары, этот был истрачен на «Гласность», а когда деньги у меня появились, оказалось, что издательство их просто списало). Договор со мной был естественным – множество людей слышало мое имя, кто-то читал статьи и интервью и теперь от меня ждали книгу, тем более что все знакомые или уже написали воспоминания или готовили их. Но в Москве у меня не было для этого ни минуты свободной, в Париже тоже времени не хватало и я, чувствуя себя неловко, однажды пожаловался на обстоятельства Ирине Алексеевне. Иловайская, как всегда, готова была мне помочь, и через неделю я, отменив все свои встречи, уже ехал по заказанному мне «Русской мыслью» билету первого класса на TGV экспрессе в Тулузу, в течение месяца поработать в доме у Элен Пельтье-Замойской. Пригород Тулузы был застроен стоящими впритык друг к другу сотней или двумя трех-четырех ярусных колоколен. Было совершенно непонятно, к чему столько храмов один рядом с другим. Меня встретила Элен, повезла на своем «жуке» в небольшой городок поблизости, где у нее и был дом – перестроенная ферма XVII века. По дороге я опять увидел колокольню и спросил Элен, что это за странное предместье. Она сперва не могла понять, о каких церквях я говорю, но когда поняла, улыбнулась, почти стесняясь моего незнания очевидных вещей:
– Это не колокольни, а голубятни. До революции крестьяне не имели права держать голубей, а когда это разрешили, пристроили их к своим домам. Теперь-то уж, конечно, голубей нет, а голубятни стоят.
И я острее, чем когда-либо почувствовал невосполнимый разрыв между нами. Мы все – Иваны, не помнящие родства, а если что-то случайно и помнящие, то почти ничего не сохранившие и выдумывающие по мере надобности свою историю и уже двести лет жалеющие такую близкую к гибели Францию. А им ничего сочинять не надо, живут по-прежнему в своих домах XVII века с голубятнями, пристроенными в конце восемнадцатого, а потому и понимание истории у них совсем другое и современная жизнь гораздо прочнее, чем в России.
Элен была вдовой замечательного скульптора графа Замойского, мэром своего маленького городка и профессором русской литературы в Тулузском университете. У нее было два «жука» Ситроэна: один новый – ему было пятнадцать лет, другой – старый, двадцати пяти лет, но местные крестьяне, очень зажиточные, ездившие на дорогих машинах, почтительно называли ее «мадам конт» или «мадам профессо́р» и, по-видимому, очень любили. Да это было и немудрено – добра Элен была необыкновенно, а с Россией ее связывало гораздо больше, чем специальность. В ранней молодости она танцевала у Сержа Лифаря и была влюблена и в него и в русский балет, изучала русский язык в Париже в институте Восточных культур, а когда ее отец – дипломат Пельтье – стал военно-морским атташе Франции в Советском Союзе, не только приехала с отцом в Москву, но и добилась разрешения учиться на филологическом факультете Московского университета. Здесь КГБ и поручил Андрею Синявскому следить за юной француженкой и попытаться соблазнить ее. С некоторыми неясностями Синявский описал это в книге «Спокойной ночи». Таким образом, у нас с Элен были давние общие знакомые. Впрочем, об Андрее Донатовиче говорить она не любила, зато через пару дней со смущением сказала:
– Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но перед вами у меня гостила Светлана Иосифовна.
Я промолчал и не стал спрашивать, познакомил ли их Синявский, хотя помнил рассказы Марии Васильевны Розановой об этом, да и «Спокойной ночи» уже читал.
Элен старалась меня развлечь, возила в Альби к дивному собору и замку графов Тулузских, где была замечательная коллекция вещей Тулуз-Лотрека и редчайших французских художников XVII века; в один из дворцов Бурбонов, с которыми была в родстве, и ее старый «жук» забавно смотрелся в торжественном парадном дворе замка. Там нас кормили обедом и вспоминали, какие из портретов их родственников висят в Эрмитаже. Особенно любопытной оказалась поездка в один из женских монастырей Тулузы, где жила уехавшая из СССР Нийоле Садунайте, редактор героической «Хроники Литовской католической церкви, материалы которой мы использовали и в «Бюллетене В» в начале 1880-х годов и в «Гласности». В монастыре тоже пришлось рассказывать о положении в СССР, человек пятьдесят монахинь и прихожан выслушали меня вежливо, но без большого энтузиазма, а под конец, настоятельница отвела меня в сторонку и тихо сказала:
– Вы не должны так говорить о Горбачеве, вы слышали – он ведь недавно встречался с папой и мы точно знаем, что он – тайный католик.
Я не спорил, но к КГБ, информация которого доходит до женского католического монастыря в Тулузе, начал относиться с несколько большим уважением.
Я каждый день рано вставал, прилежно работал и к концу месяца написал страниц сто. Привез их в Париж и, несмотря на настояния издательства, отказался отдать их для перевода. Писать о том, что я был в тюрьме, рассказывать о голодовках и сломанной охранниками в Чистопольской тюрьме руке мне было не интересно, не рассказами о тюрьмах я был занят.
Надо было писать о том, что происходит в Советском Союзе о том, что за словами о растущей демократии, ручьями, если не реками, льется кровь в Сумгаите и Фергане, Баку и Тбилиси. Был убит не только наш печатник, но и друживший с «Гласностью» Петр Сиуда, одного за другим убивали профсоюзных лидеров донбасских шахт. С того дня, как было объявлено о выборе президента СССР, я уже не сомневался в том, что судьба так удачно для КГБ и Политбюро умершего Андрея Сахарова была характерна для нарождающейся демократии.
Все это нужно было не только рассказать, но и объяснить. А это была совсем не простая задача. Даже тогда, когда я сам
