Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

Лёнчик был настолько пьян, что на побои почти не реагировал, только иногда удивлённо мычал.

Ирке показалось мало. Руки зудели, душа требовала возмездия.

Тогда она сорвала с вешалки любимую Лёнчикову шляпу – шикарную велюровую шляпу-борсалино благородного серого цвета и… избила шляпу. Она с наслаждением топтала её, изо всех сил шваркала об стену, мотала ею в разные стороны… Фу-у-у… Постепенно жар возмездия стих. Посчитав вендетту завершённой, Ирка бросила головной убор рядом с Лёнчиком, отправилась к детям и спокойно уснула…

Утром Лёнчик проснулся, как всегда, очень рано, но совершенно разбитым. Он с трудом встал, удивляясь, как болит всё тело, но привычно пошёл в ванную, принял душ, до блеска выскоблился бритвой и, благоухая одеколоном «Саша», явился на кухню.

– Что ж так жопа-то болит, – пожаловался он, – падал, что ль, я так вчера?

Ирка ничего не ответила и неопределённо пожала плечами. Выглядел Лёнчик чудесно. Гладко выбритый, со слегка влажной густой шевелюрой, почему-то именно с похмелья он имел такие голубые, аленделоновские глаза, что не утонуть в них было невозможно. Сейчас его ждал крепчайший чай, потом голубая рубашка, серый джемпер, и… И тут Лёнька увидел шляпу…

Любовь к крепким напиткам не мешала Лёнчику оставаться непревзойдённым щёголем. Ловко слепленный, симпатичный, галантный, с тем минимумом хороших вещей, попадавших иногда в его гардероб, он умел обращаться и носить их элегантно, красиво и, главное, очень долго.

Излишне говорить, что серая шляпа была хитом его гардероба. Купленная в те далёкие времена, когда Ирка ещё училась, а он работал сварщиком на московском заводе АЗЛК, югославская шляпа не теряла лоска уже восемь лет и надевалась осенью под чёрное пальто и кашне жемчужно-серого цвета.

И вот теперь она, поруганная, избитая, со следами побелки, лежала у Лёнчиковых ног грязновато-серой горкой. Лёнчик всё понял и поник.

– Шляпу-то за что? – горько спросил он и побрёл в комнату, забыв про чай.

А родительский комитет пришёл конечно, как было обещано. Только там были все наши – и Валька Анкудинова, и Таня Хрякова, и Галя, и Наталья Георгиевна… Все такие же, как мы, с такими же мужьями-алкашами, прекрасно знающие семью Жмеревых. Никто никаких уголков не проверял, в холодильник не лазил и с детьми не беседовал, все пили чай с «Муравейником», с упоением костерили своих алкоголиков и хохотали, хохотали, хохотали… Молодые были.

Памятник Двору (Повесть в рассказах)

* * *

Я хотела бы поставить памятник Двору. И сопроводить его каким-нибудь необыкновенным стихотворением… Что-нибудь вроде: «Дворы – это миры…»

И дальше что-нибудь очень проникновенное… Про детство, про одновременную огромность и уютность мира, про счастливые пробуждения по утрам и упоительное руханье в вечернюю постель со стоном наслаждения: «О, моя кровать!» И сны, и необыкновенное ощущение защищённости, и осознание того, что и этот сон, и кровать, и комнату, и дом обнимает и хранит Двор – родной, уютный, незыблемый…

И ещё что-нибудь такое, какие-нибудь пронзительные строчки, каждая из которых как заноза, саднящая сердце. Чтобы стало ясно: этот мир у каждого особенный и в то же время у всех единый, и много такого в этом роде… В общем, найти бы слова, чтобы душу вынимали.

Практически у каждого, наверное, есть такой Двор. Но у кого-то, как, например, у моих детей, счастье Двора ограничено краткими временными рамками, ровно тем отрезком, когда мы жили в далёком уральском городке, – переезд в Москву лишил их этого счастья.

А вот у меня – это Двор моей бабушки, где выросла моя мама, и я тоже. Двор среднерусского провинциального города, Двор, который видел и революции, и войну, и многое другое и жив до сих пор…

Если верить мемориальной доске, украшающей фасад бабулиного дома сегодня, весь комплекс дворовых зданий был построен купцом-благотворителем Глазовым в самом конце XIX века и включал в себя детский приют, богадельню, больницу для бедных. Маруся, моя тётка, почему-то всегда была уверена, что в нашем доме проживали монахини (может, они ухаживали за больными?). С чего она это взяла, не помнит. Но ведь не просто так? Кто-то из «бывших» рассказывал, вероятно…

Каким в это время был Двор, к сожалению, уже не скажет никто. Очевидцев нет. Известно только, что именно с тех времён остался странный, красного кирпича сарай – высоченный, со скошенной крышей. Аппендикс одного из домов служил общественным туалетом, который в конце тридцатых заселили людьми, а для отправления естественных нужд поставили белёную известью дощатую уборную в углу Двора.

В начале тридцатых, когда в доме поселились мои бабуля с дедом, тогда ещё молодые Марусины родители, Двор был ошеломлён нашествием огромного количества деревенских: они приходили, приезжали большими толпами к любым своим родственникам, сумевшим хоть как-то зацепиться в городе. По утрам изо всех щелей и подвалов дома выползали всё новые и новые измученные, испуганные стаи больших и маленьких людей. Бог знает где они могли размещаться ночью, а днём сидели, лежали на брёвнах и островках густейшей изумрудной муравы, регулярно удобряемой целебной водой от споласкивания помойных вёдер…

Двор в эти времена был хмурым, неустроенным, озабоченным тем, как бы поскорее определить своих обитателей, отсеять лишних и начать нормальную, внятную, упорядоченную жизнь.

В итоге всё так и произошло. Отток из деревень потихоньку иссяк, нуждающиеся устроились на работу, получили какие-то углы в других местах, а те, кому было суждено, остались на долгие десятилетия.

Двор облегчённо вздохнул и начал жить. Он логично и разумно определил места расположения уборной и ящика, куда лили помои, столбов для сушки белья. Он одобрительно взирал на кипенно-белые шторочки своих аккуратисток, на грамотно повешенное бельё, откипячённое, обязательно подсинённое, растянутое в четыре руки – не дай бог, пододеяльник повесить перекошенным – а то сразу схлопочешь ехидную фразу: «От Дуниха-то, свои хархары тут развесила…»

Двор внимательно и неусыпно наблюдал за своими обитателями. Он благосклонно поощрял и приобретённый неимоверными усилиями бостоновый костюм, купленный на века, и ратиновое пальто, и даже показательное лупцевание скрученной верёвкой некой шалуньи (которой досталось за изгвазданное в игре новое розовое сатиновое платье) …

В тяжёлые и долгие годы войны Двор как будто съёжился, затих. На его территории разместился военный госпиталь и был вырыт окоп. Людей стало мало. Отцы ушли на фронт, матери день и ночь работали, на свежий воздух выползали только беззубые старухи да маленькие ребятишки. Провинциальный город, о котором идёт речь, находится в пятистах километрах на юго-восток от Москвы, и Двор в военное время бесконечно пугал себя самыми мрачными предположениями: немец придёт – до Москвы не допустят, а к нам – вполне может статься… Бомбить будут, так до Москвы-то не допустят, а к нам, скорее всего, долетят…

Но всё же обошлось. Жилось, конечно, тяжело, страшно, голодно, как и по всей стране тогда. Много детей и стариков не дожили до победы, да с фронта почти никто из мужчин, так и не вернулся. Повезло только моему деду, которого по-свойски, по-деревенски прозвали Ванька Рогач. Он, пробежавший в танковых атаках с автоматом наперевес всю Европу от Москвы до Берлина, даже в глубокой старости в День Победы выходил на улицу, сияя медалями на груди. Любовно провожаемый Двором, с гордой осанкой и военной выправкой, дед шёл на главную улицу, на парад…

Ренессанс Двора пришёлся на послевоенные годы: в его жилах тогда кипела молодая кровь – толпы ребятни бурлили в самом его сердце, у красного сарая, омывая все его закоулки и потайные места. Их было много, очень много, в начале войны – четырёх-пятилетних, в конце её – повзрослевших даже не на четыре долгих года, а куда больше… Из них выросли разные люди – рабочие и учителя, учёные и футболисты, и уголовники, и инженеры, и алкоголики, не вылезающие из ЛТП… Двор учил их ценить дружбу, не давать себя в обиду, верить в силу коллективного разума и уметь противостоять ему, и многому другому, тому, чему не учат ни в каких академиях и университетах…

В пятидесятых эта ребятня оперилась, подросла, определилась с профессией. Ушли в прошлое шаровары с начёсом и фланелевые платья, на смену пришли по-модному надетые береты, кокетливые шапочки-менингитки, боты, шубки «под котика», широкие светлые брюки с отворотами… Их обладатели всё ещё жили в одном Дворе, зная друг друга с раннего детства, но различная среда – студенческая и рабочая – неумолимо развела их в разные стороны. Развеялись в дым детские симпатии, и в воздухе стало часто витать для кого-то роковое словосочетание: «Не пара». Девчонок до ворот Двора провожали курсанты военных училищ: внутрь заходить они побаивались, да и домой их никто не приглашал – тогда это было не принято. В сумерках похорошевшие девушки пробегали по Двору и разлетались по домам, чуть задерживаясь на крылечках или у колонки: толстые косы корзинкой, белые атласные ленты, водоворот нежных тканей «майя» и «вольта» у коленок, гладкие загорелые ноги в трогательных белых носочках… Парни в это время с преувеличенным азартом играли в волейбол, сверкая влажными загорелыми торсами, хвастались мягкими высокими пасами, бесконечно «гасили» и «поднимали» сложные мячи. «Н-на!», «Вз-зял!», «Гаси!» – истошно раздавалось в воздухе вместе с глухими мощными ударами по мячу…