Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1 - Николай Корнеевич Чуковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ежедневная многочасовая тревога за судьбу своего летчика привела к тому, что каждый техник относился к своему летчику с какой-то особенной, взволнованной, деятельной любовью. Он постоянно вглядывался в его глаза, чтобы узнать, хорошо ли он выспался, не хочет ли он пить, не холодно ли ему, не жмет ли ему шлем под подбородком. Он старался помочь летчику всем, чем только мог, услужить, успокоить, избавить от лишнего труда.
— Наши техники как няньки, — говорил Кабанков. — У каждого из нас своя нянька.
И самая преданная нянька была как раз у Кабанкова — техник Деев. Этот долговязый, длиннорукий, длинноногий человек относился к маленькому Кабанкову с отцовской нежностью. Они были забавной парой, когда возились вдвоем у самолета; шутники рассказывали о них немало чудес: утверждали, например, что Деев берет Кабанкова на руки и сажает в кабину, как ребенка, или что Кабанков проходит у Деева между ногами. Между ногами он, конечно, пройти не мог, но под вытянутой рукой Деева проходил почти не сгибаясь, и этот номер демонстрировался не раз.
Дееву было уже за тридцать, и смотрел он на мир вокруг себя внимательными, серьезными глазами, в которых была и мягкость и суровость. От семьи своей, застрявшей где-то в захваченной немцами Смоленщине, он не имел никаких вестей, но страдал молча, не жалуясь. Он принадлежал к числу тех упорных, спокойных, скромных тружеников, которые несли на себе тяжесть войны, не сгибаясь под нею. В эскадрилье к нему относились с особенным уважением, хотя он ничем, казалось бы, не выделялся. Прежний парторг эскадрильи летчик Ивашев был убит под Таллином, и парторгом стал Деев. И когда Кабанкова назначили комиссаром, Деев принялся помогать ему так же заботливо, как помогал на аэродроме у самолета.
Кабанкову долго не давалась одна из его комиссарских обязанностей — он не умел проводить политинформации. Это было странно: обычно он легко и свободно говорил с любым человеком обо всем. О чем нужно говорить, он тоже хорошо знал: о народном горе, об ответственности каждого перед родной землей, перед будущим всего человечества, о стойкости, о долге, о вере в победу. Но когда он видел устремленные на него глаза всех мотористов и техников эскадрильи, собравшихся в заранее назначенный час, он словно немел, все мысли исчезали, голос становился глухим, и он ничего не мог произнести, кроме нескольких газетных фраз. И тут на помощь ему приходил Деев. Он задавал Кабанкову какой-нибудь вопрос и, не дожидаясь ответа, сам отвечал на него — спокойным, негромким, но всем слышным голосом. В сущности, этот ответ и был началом политинформации. Кабанков, позабыв о том, какое официальное мероприятие здесь проводится, вступал в разговор и обычно говорил очень хорошо — пылко, просто. В разговор вступали и другие, и, если было время, беседа долго не кончалась.
— Я без вас никак не могу, — жаловался Кабанков Дееву. — Вы мне нужны для прыжка. Как трамплин.
— Привыкнете, — говорил Деев. — Разговаривать не трудно научиться. Вы, главное, к людям присматривайтесь. Главное — люди.
Но это Кабанков знал и сам.
В минуты усталости и упадка Лунин часто замечал на себе внимательный взгляд Кабанкова. Что-то старался отгадать в нем Кабанков и не мог. Но Лунин не имел ни малейшего желания помочь ему. Кабанков, конечно, понимал это и ни о чем не спрашивал. Один только раз он как бы невзначай сказал Лунину:
— Я вижу, майор, вы никому писем не пишете.
— Никому, — ответил Лунин.
На этом разговор оборвался. И Кабанков никогда больше не делал никаких попыток узнать про Лунина то, о чем Лунин сам не говорил.
Зато в историю любви Серова Кабанков был посвящен полностью. В середине октября произошло событие, очень взволновавшее Серова: из районо пришло наконец письмо; в нем сообщалось, где находится та школа, о которой он запрашивал. Назван был какой-то никому в эскадрилье не ведомый городок на Урале. Кабанков тотчас же отправился на командный пункт и с торжеством принес оттуда карту, на которой был обозначен этот городок. Серов разложил ее у себя на койке, и все склонились над ней. Название городка было уже жирно подчеркнуто чернилами. Кабанков объяснял Серову, что это безусловно отличное место: районный центр, под боком река, климат здоровый, и ни один немецкий самолет туда не долетит. Серов слушал и грустно соглашался.
— Ну, садись, пиши письмо! — сказал Кабанков.
— Хорошо, — сказал Серов.
Но не сел и письма писать не стал.
Вообще, к удивлению всех, известие из районо не только не обрадовало Серова, а, напротив, словно огорчило. Был он бледен и молчалив необычайно. Ночью Лунин, просыпаясь, каждый раз замечал, что Серов не спит и смотрит в потолок блестящими глазами. На следующее утро в столовой Серов, поднимая ложку, вдруг замирал, не донеся ее до рта. Идя по аэродрому к своему самолету, он внезапно останавливался и стоял неподвижно до тех пор, пока Лунин не окликал его.
Вечером Кабанков спросил:
— Письмо готово?
— Нет еще…
— А ты пиши быстрее. Я для тебя замечательную оказию нашел.
И Кабанков рассказал, что послезавтра с одного из ленинградских аэродромов отправляется на Урал транспортный самолет штаба ВВС КБФ за дефицитными частями, а летчик с этого транспортного самолета — старинный приятель Кабанкова и верный человек. Завтра два оружейника со здешнего аэродрома едут на тот аэродром к транспортному самолету и могут передать письмо.
Возможность доставить письмо с оказией была чрезвычайно важна, потому что с тех пор, как немцы вышли на южный берег Ладожского озера,
